"Скажите, пожалуйста, уважаемый, - шутовски поклонившись и подмигнув, я назвал его по имени-отчеству, - чем для вас является сюжет? Вы, согласитесь, пишете сюжетные вещи, но в самом конце читатель чувствует себя одураченным: он видит второе, а часто и третье, и четвертое дно, из-за которых сюжет теряет всякое значение".
На лице N. возникло высокомерное выражение.
"Сюжет - это средство доставки, - сказал он снисходительно. - В боеголовке находится нечто другое".
"И потому вы предпочитаете короткие формы? Не жалуете затянутых историй? Насколько я помню, вы не написали ни одного произведения достаточного объема, чтобы вышел кирпичный роман".
"Нет смысла наращивать ракету при заряде, мощность которого неизменна", - отрезал N.
Это высказывание показалось мне довольно туманным, но я не собирался вникать, ибо оно не имело никакого значения.
"И вам не жалко читателя? Ведь вы не думаете о нем. По вашему адресу неоднократно звучали такого рода жалобы".
"Я русский писатель и пишу для русских людей. А русский человек, живя на просторе, не разбирает пути и ждет умного, чтобы тот подсказал, варяга. Того же писателя - в данном случае. Я подсказываю, но меня понимает не каждый".
Я поерзал на стуле. "Может быть, хватит? - пронеслось у меня в голове. - Пора бы и к делу". Но я, для пущей убедительности, решил потянуть еще и задал новый вопрос, который не имел никакой связи с предыдущими:
"А что вы думаете о модной нынче балканской литературе?"
Я сам испугался, настолько нелепым был мой надуманный интерес. Но N. ничего не заметил и с удовольствием разъяснил:
"Балканская литература - приторный торт, посыпанный порохом пополам с корицей и чуть отдающий цыганским дымком. Еще это похоже на сто лет одиночества в пересказе арабского звездочета. Может быть, стиль вырастает из чего-то, что уместно назвать скрытым содержанием по умолчанию; может быть, все происходит наоборот, но не годится, чтобы остался один стиль, как ломкая льдинка вместо айсберга. Стилетворчество заканчивается словотворчеством, бесполезными неологизмами, бессмысленными конструкциями per se".
"Простите? - я уцепился за латынь. - Нельзя ли перевести? Нашу газету читают люди из самых разных слоев".
"Ну, вычеркни...те, - предложил N. - Черт тебя побери - может быть, хватит выкать? Ты все равно будешь переписывать".
"Мне так легче, - возразил я. - Что же тогда вы скажете о западных литераторах? Сейчас входят в силу скандинавские авторы."
N. махнул рукой (я добросовестно шепнул в слепой диктофон: "Машет рукой"):
"Очень много книг, в которых суть становится ясной с первых страниц; остается убедиться в грамотности технического обоснования".
"А так называемая сетевая литература?"
"Читают человека, а не то, что он пишет, - ответил N. непререкаемым тоном. - Художественное произведение становится продолжением чата. Там, правда, изредка попадаются любопытные вещи. Я знаю один роман, по форме похожий на скорпиона: плотное, мерзкое тело и самоубийственный хвост-довесок, сужающийся, заворачивающийся в крючок и увенчанный жалом.".
"Каковы ваши творческие планы? Не думаете ли вы, упаси господь, отойти от дел?"
"Бестактный вопрос, - N. немного обиделся. - Но я, так и быть, подскажу тебе лучший способ отвадить писаку от его занятия - заставь его почитать что-нибудь недосягаемое: того же Набокова. Любой писатель мелкой, средней и крупной, но волосатой, руки, который мало-мальски в разуме, обязательно спросит себя: ну куда, куда я суюсь? И между тем, однако, - увлекся N., как раз Набокову приходится особенно несладко... впрочем, об этом после", и он внимательно посмотрел на меня, ожидая главного. То ли ему самому не терпелось, то ли он раскусил меня и догадался, что интервью - неудачная ширма.
Я невпопад подумал, что все литературные жанры сведены к психопатологии. Герои одни и те же, меняются только кондиции. С одними и теми же ублюдками в разных условиях делай, что хошь, а те все смотрят оловянными зенками и подчиняются.
Видно было, что N. больше не хочет отвечать на мои вопросы. Вместо этого он задал свой:
"Ты никогда не замечал, что некоторые творения проталкиваются помимо воли создателя, когда ему вовсе не хочется сочинять, и он занят чем-то другим - насвистывает, читает, спит?"
"Нет, - сказал я довольно резко. - Мне кажется, что в этом деле всегда лучше руководиться рассудком".
"И добродетелью, - ехидно докончил N.; впрочем, беззлобно. - А штука, между нами говоря, заключается в том, что это твое собственное я, твой дух, по закону сродства прилипает к тебе и диктует условия. Ты ведь явился разнюхать про мои опыты? Так чего же мы ждем? Приступим, дружище", последнее слово прозвучало с оскорбительной издевкой.
"Как тебе будет угодно", - сказал я холодно и напряженно.
N. вынул из буфета намоленное, как я вдруг подумал, блюдце, позвал жену и попросил принести свечи. Та вошла в комнату, всем видом показывая неодобрение затеи; к этому недовольству примешивался испуг. Она взяла какую-то книгу, прочла заглавие и дрожащими руками положила ее на место, вышла вон.
"Свечи, если задуматься, ни к чему, - весело признался N. - Они, если угодно, дань оккультной традиции, знак вежливости. Таинственная тьма и робкий свет во тьме; вкрадчивое самоуничтожение воска. Будь добр, передай-ка мне яблоко".
Я молча вручил ему огромный плод по имени Джонатан. Увидев мой выбор, N. всплеснул руками, потом засмеялся:
"Не то! Это слишком большое".
И снял с подноса крохотное безымянное яблочко.
"Ты будешь катать его, - угадал я. - Можно ли ожидать столоверчения?"
"Это занятие не для меня, - ответил N. - Это наживка для демонов, тогда как духи соблазняются яблоками. Они подлетают, увлекаются фруктовыми корпускулами, застывают - и вот уж полдела сделано. Остается поглубже вдохнуть и принять их в себя".
На это я вздохнул, но по другой причине.
"И кто же наш гость?"
N. потер руки, подмигнул мне и назвал свое подлинное имя.
"Ну да, - он энергично закивал, потешаясь над моим недоумением. - Разве ты не знаешь? Я вызываю себя. Псевдонимы, как ты догадываешься, в этом деле плохая подмога. Всегда можно вызвать себя одного, ибо только к себя я имею достаточное сродство. Тот, кто заявит обратное - либо шарлатан, либо дурак".