— Между прочим, свобода питания есть одно из проявлений свободы личности, — сказал Мешкопес, с удовольствием принюхиваясь к этой замечательной фразе. А Кенгуру добавил по этому поводу:
— Только не нужно злоупотреблять. Если дать себе в этом свободу, не возьмешь и самой пустячной дистанции.
— Кстати, как вам понравилось последнее состязание по прыжкам? — сверху вниз осведомился Опоссум, болтаясь на ветке вниз головой.
— Слабовато, — откликнулся Кенгуру. — Наши были не в форме, а тут еще погода подкачала…
— Нет, но все же было несколько дельных прыжков!
О небе сразу как-то забыли. Опоссум и Кенгуру спорили о прыжках, Мешкопес, презиравший спорт за то, что он отвлекал умы от центральной проблемы питания, пытался перетянуть разговор в область насущных проблем. А Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, отчаянно подыскивала слова, в которых ее главная мысль прозвучала бы наиболее убедительно.
— Вы просто не пробовали, — сказала она. — Если б вы хоть раз попробовали полететь, вы бы поняли, что это такое.
Внезапно Кенгуру заинтересовался этой идеей. Это был чисто спортивный интерес, поскольку он ограничивался использованием крыльев в спорте, точнее — в прыжках на большие дистанции.
— Тебе хорошо рассуждать, — сказал Кенгуру. — А как быть тем, у кого нет крыльев?
— А вы б полетели?
— Конечно, — сказал Кенгуру.
— Еще бы! — ухмыльнулся Опоссум.
— Не исключена возможность, — подтвердил Мешкопес.
И Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, а была настоящей птицей, поверила им. Она распластала крылья и стала выдергивать из них перо за пером.
— Это тебе, Кенгуру. Это тебе, Опоссум. Это тебе, Мешкопес.
Она раздала свои перья, и сама осталась без ничего. Первым это заметил Опоссум.
— Вы посмотрите на нее! — взвизгнул он и покатился от смеха с дерева. И все посмотрели и тоже покатились от смеха.
Потому что птица, у которой выдраны перья, — не правда ли? — довольно смешное зрелище.
— А когда же вы полетите? — спросила Ехидна, которая и теперь еще не была Ехидной.
И сразу все вспомнили о своих перьях.
Опоссум вставил себе перо в нос и полюбовался на себя в ближайшую лужу. Второе перо он заложил за ухо. Потом подумал и поменял эти перья местами.
Кенгуру прыгал, размахивая перьями, но результаты были неутешительными — еще хуже, чем тогда, когда погода подкачала. А Мешкопес жевал перья и думал, что вряд ли они разрешат проблему питания.
— Тьфу! — сказал Мешкопес и выплюнул невкусные перья.
И все окружили ее, смешную, общипанную Ехидну, которая все еще не была Ехидной, и стали над ней потешаться.
— Ну! — говорили они. — Чего ты сидишь? Лети в свое небо!
А она не могла полететь, потому что у нее больше не было крыльев.
Тогда Кенгуру поддел ее ногой и подбросил вверх, чтобы она полетела. И все сразу стали ее подбрасывать, а она все падала и падала назад, потому что у нее больше не было крыльев.
— Да она же сама не умеет летать! — крикнул Опоссум. — Сама не умеет, а еще учит других!
Небо и земля мелькали в ее глазах, смешиваясь в сплошную серую массу. И она подумала, что, может быть, действительно неба нет, а есть только дождь и слякоть, и эти ноги, которые пинают и швыряют ее? И, может, прав Опоссум, и прав Кенгуру, и прав Мешкопес со своей проблемой питания?
Вот тогда, в этот самый момент, Ехидна стала превращаться в Ехидну. Она забилась в темную норку и старалась никому не показываться на глаза. Она научилась принюхиваться ко всему, как Мешкопес, и в случае чего сворачиваться клубком, как Опоссум.
И вместо крыльев у нее появились колючки, острые колючки, совершенно бесполезные в небе, но порой очень нужные здесь, на земле.
ГУСЬ ФЛАМИНГО
Ты пришла, каракатица Сепиола, прекрасная каракатица Сепиола, ты подошла к самому берегу, и вокруг тебя распространялось сияние, словно вокруг медузы Кассиопеи. И гусь Фламинго, поднявший ногу, чтоб уходить, так и замер с поднятой ногой, потому что теперь он не мог никуда уйти, потому что тот, кто раз увидел тебя, был прикован к тебе навеки.
Каракатица Сепиола, бесподобная каракатица Сепиола, ты вспыхивала и загоралась, ты переливалась удивительными цветами, и море переливалось вокруг-тебя. И не было в то время ни солнца, ни звезд, на тысячи миль светилась ты одна, заменяя собой солнце и звезды. И гусь Фламинго стоял на одной ноге, а вторая нога его была ни к чему, потому что он не мог уйти от тебя, гусь Фламинго.