Надежда… что он знал о надежде? Разве он мог положиться на это хрупкое, ненадежное создание? Надежда однажды уже поработила и разрушила его. Разрушила всё то, что внезапно появилось. И внезапно исчезнет.
Скоро должна была наступить тишина. Тишина, которая уже поднимала свою отяжелевшую ногу. Только для того, чтобы потом раздавить его.
В тишине не было ничего хорошего.
Он не мог пошевелиться, скованный немыми цепями. Не мог даже поднять руку, чтобы погасить свечу, фитиль которой еле мерцал в расплавленном от жара воска. Эрик ничего не ощущал, какое-то пугающее онемение остановило в нем пульс жизни, почти так же, как два месяца назад разрушилась вся его жизнь.
Пустота нагнала его и вновь собиралась подчинить своей глухой силе.
Он смотрел на игру света и теней и пытался смириться с тем, что должен был сделать.
Дорога в Эдинбург была неизбежна, и он должен был доставить туда Клэр. И ни в коем случае не должен был попадаться ей на глаза. Это было опасно. Очень опасно. Эрик слишком хорошо понимал это, поэтому держался от нее как можно дальше. Иначе все благополучие миссии окажется под угрозой, а он не мог этого допустить. Он слишком много сил приложил для того, чтобы эта поездка состоялась, вот только…
Только Эрик не предполагал, что всё будет настолько сложно.
Потому что ему приходилось прикладывать почти нечеловеческие усилия для того, чтобы не искать встречи с Клэр. Чтобы даже не вздумать остановиться по дороге, чтобы увидеть ее лицо, мельком выглянувшее из окна кареты.
Поэтому нужно было выбирать самую дальнюю комнату в гостиницах, самое неприметное место подальше от нее, чтобы пообедать наспех и тронуться в путь.
Так было бы легче примириться с дорогой. Так будет легче для них обоих вынести эту дорогу. Она должна была бы обрадоваться этому. Эрик никак не мог позабыть ее заплаканное лицо в брачную ночь, когда она ждала, действительно ждала, что он применит силу.
Глупенькая, какая она все же глупенькая…
Он обещал, что сбережет ее сердечко. Вот только…
В какой-то степени Эрик не мог полностью игнорировать ее. Она зависела от него, и он должен был быть уверен в ее безопасности. Должен был знать, что она доставлена в надежное место, что за ней ухаживали как следует, приносили вовремя еду, что ей не холодно, что она…
Иногда, он всё же должен был лично убедиться, что она в безопасности.
Но эти мимолетные встречи отнимали у него почти все силы, делая его совершенно беспомощным. В первый же вечер, когда он появился, чтобы пожелать ей спокойной ночи, она с такой невыносимой грустью посмотрела на него, что у него едва не разорвалось сердце. Господи, ее взгляд! Он творил с ним невероятные вещи. Она выглядела такой одинокой, такой разбитой и несчастной, что Эрик с трудом удержался от того, чтобы не подойти и не обнять ее. Она выглядела так, будто никто в мире не смог бы помочь ей. Он задыхался от потребности коснуться ее, утешить и заверить, что никогда больше не обидит ее, ни за что на свете не расстроит, что сделает всё возможное, чтобы она была счастлива.
Но не сделал этого, до ужаса боясь того, что коснувшись, он не сможет потом отпустить ее, не сможет забыть ее…
Вот, в кого он превратил ее, некогда цветущую, полную жизни и мелодии девушку, которая сама того не ведая озарила его пустую жизнь, а теперь от той девушки не осталось и следа.
Он должен был держаться от нее подальше, потому что не смог бы еще раз увидеть ее затравленные, полные ужаса и боли глаза.
Глаза, которые снова посмотрели на него, когда он увидел Клэр в пустом коридоре, куда вышел, едва услышав шаги. Увидел во мраке ночи. Ей нужна была вода, но почему она никого не послала за водой? Почему не подумала, что это может быть опасно!
Но как он мог рассердиться на нее, если его сердце замерло в груди, когда свет одинокой свечи осветил до боли знакомое лицо? Темнота проглотила всё ненужное вокруг, оставив только Клэр. Боже, она была так красива в темно-желтом, расшитом кружевами у овального выреза, платье с короткими пышными рукавами, что вся его выдержка и решимость держаться от нее подальше полетели ко всем чертям. Он был настолько захвачен волшебным видением с большими глазами и полураскрытыми губами, которые однажды уже целовал, что не мог думать ни о чем, кроме как еще раз прижать ее к себе. Как он мог сделать ей выговор за безрассудство? Как он мог вообще сердиться на нее?