И мы «зарядили». И подействовало. Хомяку хватило чуть ли не самой простой из «троечек», чтобы прийти в боевую готовность. Он смотрел на нас сначала прищурившись, потом склонив голову набок, а потом и во все глаза. Посмотреть было на что, особенно человеку с такими пристрастиями, как у Хомяка, то есть ни вашим ни нашим: ни на мальчиков толком не стоит, ни на девочек. Организовали микст — Катя легла на стол, свесив голову с края его, и, будучи лицом вверх, заглотнула глубоко мой член; пальцами одной руки она придерживала его у самого основания, а вторая рука была свободна и время от времени скользила по моей спине. Нагнувшись и склонившись над Катей, я уткнулся лицом между ее раскинутых ног и делал ей куннилинг, она показательно постанывала при этом и делала зазывные движения бедрами, и мой язык то углублялся меж ее влажными губами во влагалище, то скользил по внутренней стороне бедер. Гриб же подкатился ко мне сзади и по отработанной, верно, еще с тюрьмы привычке втиснулся, как это отвратительно пишут в порнографической литературе, в «шоколадную пещерку» (не так отвратителен анальный секс, как о нем говорят). Гриб пыхтел мне в ухо, накатывался-откатывал-ся, а своей волосатой лапой дергал и тискал Катину обнаженную грудь. Она же профессионально создавала впечатление, что ей невообразимо приятно (хотя после наркоты, быть может, и было приятно), а потом дотянулась свободной до вставшего: хомяковского члена и начала его онанировать. Хомяк замычал, выпученно лупясь на бутерброд-«троечку» из трех тел, а потом рывком оттолкнул мою голову и засадил свое затрепыхавшее-, ся хозяйство в Катину вагину Его волосатое брюхо колыхалось, вибрировало и трепыхалось, я и сейчас до последнего самого мелкого штриха помню ту отвратительную сцену… потому что после нее, нет, раньше! — еще до естественного окончания ее последовало это.
Гриб запыхтел с удвоенной энергией, потому что у него, видно, подступило… он стал прихватывать меня за горло, захват не давал мне возможности нормально дышать. Катя, которая продолжала лизать головку моего члена, время от времени прихватывая его в кольцо своих губ, как-то странно искривилась в этот момент, по-лягушачьи подтянула ноги к себе и, извернувшись, вдруг издала клокочущий звук., ее стошнило прямо на ковер у моих ног. Хомяк, не переставая вгонять в нее свой штырь, дико выругался и, задергавшись, буквально смахнул ее со стола на пол. Его задергало, и он кончил прямо на стол, а потом опустился на колени рядом с упавшей Катей и стал вытирать сперму о ее лицо. Она дергалась как в припадке эпилепсии. Хомяк вытерся, откинулся на ковер, Гриб прихватил меня за горло с такой силой, что я понял: еще несколько секунд такого захвата — и я труп. Отвращение, которого я давно не испытывал, начало высвобождаться стремительно… я с силой оттолкнул Гриба, он дико заорал, что-то хрустнуло, и Гриб с окровавленным членом упал на кресло, спиной на подлокотник Ватная слабость ударила мне в ноги, но было тепло от ярости. Многолетняя привычка, созданная профессионализмом, не позволяет выплескивать негатив в отношении клиента, к тому же с такими бабками. Но я ударил его. Это ответ, получи, нелюдь. Удар Гриба еще отдавался уныло и гулко в нижней челюсти, когда его собственная челюсть приняла ответ.
Кость хрустнула, как попавшая под ногу сухая веточка.
До меня донесся вопль Хомяка:
— Ленивая сука!! Ты, бля, шалава неблагодарная! Не понимаешь человеческого обращения! Я тебя в жизнь ввел, тварь, ты теперь как сыр в масле катаешься… толком отсосать не можешь, курррва! Я тебе сейча…
И — замолк. Услышал, увидел, что в двух метрах от него случилось.
Я повернулся и увидел Хомяка, ошеломленно глядящего на меня. Нет, он не ожидал от меня, что я для него? Жалкий эскор-тник, бывший сутер, а теперь всеядная давалка — что он мог ожидать от меня? Ну уж, верно, никак не того, что я размажу по полу его долбаного Гриба, здоровенного охранника с садистскими наклонностями. Который к тому же возбуждался от асфиксии.
Хомяк смотрел…
Как стоп-кадр. Снова замерло все до рассвета. Я не мог видеть всего разом, глаза просто не в состоянии охватить пространство и за спиной, и передо мной, но я ясно видел корчившегося от боли, зажавшего лицо Гриба, по ногам — кровь… Хомяка, развалившего лицо в недоуменном оскале, ноги нелепо подогнуты и живот подрагивает, как трубка, подключенная к кардиостимулятору… Катю, опершуюся локтем на пол и державшую в руке конфету в ярко-оранжевой обертке, тонкие пальцы словно сведены судорогой, и у меня, не самого слезливого и чувствительного человека, слезы наворачиваются на глаза, когда я это вспоминаю. Эта секунда — поворотное мгновение, после которого жертвы становятся палачами. Это в тот вечер, уже стоя на обляпанном кровью пороге, Катя пробормотала слова своего очередного поэта: «…ни жертвой быть, ни палачом…»