– Для Никиты это было бы самым лучшим выходом. Но. Ты не замужем, усыновить тебе его не дадут. Для оформления опекунства нужно слишком много долгой и нудной бумажной волокиты.
– Это я беру на себя, – сказала мама, выпустив облако дыма.
– Давайте, девочки, что я вам могу присоветовать. Свидетельство о рождении его я не только нашел, но и с собой забрал. Это единственный ваш козырь. И еще деньги, конечно. Надеюсь, у вас получиться. Все, мне пора. Телефон мой знаете, держите меня в курсе.
Сергей тяпнул еще одну рюмку на посошок, закусил бутербродом (и как у него цельный кусок хлеба в рот помещается за один присест, ума не приложу) и откланялся, не забыв достать из кожаного портфеля метрику Никиты. А мы задумались.
– Собирай-ка пацана, пошли по магазинам, проветримся, а потом сядем и будем решать, звонить, добиваться, угрожать утюгами и еловыми шишками, – сказала мама, затушив окурок. Возражать я ей не стала.
Хотя в машине работает кондиционер и открыты окна, воздуха не хватает все равно. Душно. От сидений – и то пар идет. Насколько я успела заметить последнее годы это вполне обычное явление в городе.
Никита всю дорогу ведет себя как мышка. С опаской рассматривает пейзажи за окном Опеля, держит меня за руку, а то и вовсе прижимается к моему плечу лбом. Боится.
– Никитка, – говорю, – мы едем в магазин, одежду купить тебе, игрушки… Какую бы ты игрушку хотел? Или книжку? А может быть, ты хочешь ролики или футбольный мяч? Ты скажи только что.
Ресницами хлопает. Не понимает.
– Тогда ладно. Будешь ходить, по сторонам смотреть, что захочешь, сразу говоришь или пальцем показываешь, хорошо?
Кивок. Аллилуйя, я этого добилась! Какая же я молодец!
– Никит, скажи, ты хотел бы уехать из города?
Удивлен. Задумался. Пожимает плечами.
– А со мной? Мне уезжать нужно через несколько дней. Меня ждет два десятка деток и некоторые из них младше тебя. Мы играем, рисуем, разговариваем. Сказки им рассказываю. Будешь все время с ними и со мной. Поедешь?
Ого. Столько лет терпел и на тебе. Капля за каплей по личику Никиты начинают струиться слезы. Их становиться все больше и больше. Ручками меня обнял, развернул мое лицо к себе и плачет. Миленький мой. Глажу его по волосам, шепчу какие-то глупости. Улыбаться еще не научился, но все к этому идет, я думаю. К его тихим всхлипам и моему шепоту через пару минут добавляется еще один звук – монотонный стук в лобовые стекла. Я не обращаю на него внимания.
– Дождь, – восхищенно протягивает мама, не отрывая внимания от дороги. – Господи, лет пять дождя нормального не было и на тебе! И радуга, смотрите!
Мама паркуется на обочине и мы втроем выходим под теплый летний ливень, чтобы посмотреть радугу, огромную, ясную, на все июльское небо.
Иногда достаточно слез одного единственного ребенка, чтобы растопить каменное сердце Солнца.
Иногда мы остаемся
Там было людно и накурено, в том ресторане с дурацким названием «Консенсус». Развеселые подвыпившие компании разливали хохот и смрад по небольшому, столиков в десять, помещению. А он играл Гершвина на стареньком фортепиано. Вытянувшись по струнке, словно старался быть как можно выше и дальше от всего этого. Его искореженные артритом пальцы летали над клавишами – желтые бабочки над бело-черным полем.
Я вошел в дымный зал с первыми аккордами «Summer time». Шел на звуки, пробираясь сквозь туман к невысокой сцене. Я спешил посмотреть на человека, который выжимает из потрепанного инструмента божественные, неземные, волшебные звуки.
Старик тапер в черном фраке, выглядел как-то неестественно среди люда, наводнившего ресторан. Или скорее наоборот, это мы все казались здесь лишними.
Все столики были заняты. Но я уже и думать не хотел ни о какой еде и тем более выпивке. Жестом показал сонному официанту принести кофе и сел прямо на широкую ступеньку, отделявшую пол и сцену.
Сел лицом к таперу и полуоборотом к залу. Вполне достаточно, чтобы видеть его греческий, почти сократовский, морщинистый профиль и черное родимое пятно в форме полумесяца на левой руке и не видеть того, что происходит в зале.
Впрочем, не было необходимости отворачиваться от реальности, меня итак в ней не было. Звуки и я. Я и звуки. А позже, вообще никакого «я» – только мелодия и «нечто» развеянное осколками по Раю… Я ни секунды не пожалел бы об утраченной в тот момент целостности – еще бы и спасибо сказал. Провести вечность, растворившись в звуках – это почти что бессмертие.
Когда я открыл глаза и оглянулся, зал бесповоротно опустел. Остывший кофе стоял рядом со мной на ступеньке и отражал свет бледной красной лампы, единственной, оставшейся гореть. Музыка звучала гораздо тише прежнего. Возможно, именно это и вернуло меня с небес на землю. Оказалось, что мелодию, которую я в тот момент все еще слышал, играл не тапер, а Некто внутри меня. «Послевкусие рая…», – помню, подумал я в тот момент. Сам же музыкант за фортепиано явно спал – руки его безвольно свисали вниз, а голова покоилась на клавишах, затылком ко мне.