— Тебе здесь нравится? — спросила Люси.
Она по-прежнему источала фармацевтическое сияние. Хотя давно была мертва. Правда, в глубине души у нее еще уцелели остатки совести, и в редкие минуты раскаяния она сознает, что именно по ее наущению Джордж в ту кровавую ночь карьеры ради убил дремавшего в нем Короля — талант. Она со всей дьявольской силой внушила ему эту мысль, ибо знала, что сердце его было еще слишком полно «млеком любви, мешающим избрать кратчайший путь».[44]
Первая светская дама была со светской ложью изображена на холсте, и Джордж мог вместе с Макбетом воскликнуть «Я кончил все».
Поначалу им случалось вместе горевать по запятнанной кровью душе, потому что они еще любили друг друга. И Люси-леди Макбет нередко говорила: «Ты сна лишен, блаженства всей природы».
Но реноме малюющего льстеца уже укрепилось, и дамы съезжались к его мастерской, будто к салону красоты. Однажды вечером Джордж, сидя рядом с Люси, внезапно встал и произнес ужасную фразу: «Начав со зла, должны мы кончить злом». Такого даже Люси не ожидала.
Она поняла, что ее участь решена, что с этих пор он начнет действовать самостоятельно, без ее помощи, и что их любви пришел конец. Он зашагал своим кратчайшим путем, год за годом живя в одиночестве рядом с Люси, совершая убийства, рисуя портрет за портретом.
— Как хорошо нам раньше жилось, — сказал Джордж, подходя ко мне со стандартной улыбкой.
«До того как ты убил Короля, не так ли?» — чуть не сорвалось у меня с языка.
Впрочем, теперь ему не понять этой реплики. Слишком далеко ушел он по кратчайшему пути. И уже только несчастлив. А его леди Макбет рук на себя не наложит, затем чтобы он, окаменевший от одиночества и, как загнанная крыса, полный исступленного отчаяния, осознал, что его жизнь- это «сказка в устах глупца». Правда, Люси давно мертва, но пока у нее есть таблетки, меховое манто и драгоценности.
— Смотри, какой перстень подарил мне Джордж. Красивый?
(«Здесь все еще пахнет кровью: все ароматы Аравии не заглушат запаха этой маленькой ручки».)
Я попрощался. Если я тоже совершу когда-нибудь убийство, я посажу себя на двенадцать лет за полное собрание сочинений Шекспира. И моя одиночка превратится в лес, полный людей. Только людей.
Про часы
Случилось это в одном провинциальном городке. Около одиннадцати утра я заглянул в тамошний кабачок, привлекательный снаружи и не менее приятный внутри. В небольшой старинный домик, где чувствуешь себя уютно и спокойно, как во чреве матери. Хозяин, пожилой и тучный, сидел за стойкой, будто прирос к ней. Когда я в этот ранний час заказал кофе, он посмотрел на меня как на человека, который просит в скобяной лавке сочинения Шиллера. Однако встал и, бормоча что-то себе под нос, скрылся в подсобном помещении. Едва он поставил передо мной дымящийся кофе с молоком и сахаром, дверь отворилась, и внутрь вошел маленький, тощий старик с непокрытой головой и пышными белоснежными усами. Несмотря на тяжкий груз прожитых лет, в нем уцелел неистребимый проказливый дух. Сев около меня, он лукаво посмотрел на мой кофе и сказал:
— Налей-ка мне чего-нибудь покрепче. — А затем добавил, глянув наверх: — Как раз самое время.
Старинные часы показывали без десяти минут шесть.
— Они уже двадцать лет показывают без десяти шесть. Поэтому я и люблю бывать здесь. Пора пропустить рюмочку.
Из глубин хозяйского живота вырвался смех.
— На улице холодно, — продолжал старик, поглаживая свой хрупкий голый череп. — Мне бы шляпу. Да я уже и подал прошение насчет этого. Я живу в доме для престарелых. Там можно подобрать себе шляпу из тех, что принадлежали покойникам. Ведь народ у нас мрет как мухи, а шляпы родственники умерших еще ни разу не востребовали. Только вот голова у меня чересчур маленькая.
Он снова погладил свой череп.
— И цвет должен быть подходящий. Что попало я на голову не надену, — закончил он с гордостью.
— Разумеется, — согласился я.
— Налей мне еще одну, — попросил старик. Получив новую рюмку, он отпил глоток и провел ладонью по пышным белоснежным усам.
— А вот часы родня требует вернуть, — снова заговорил он. — Тут в них просыпается жадность. Ведь иной раз у стариков бывают отличные часы, сработанные настоящими мастерами. Поэтому какой-нибудь сын или племянник только и ждет, как бы их присвоить. Раньше у меня тоже были неплохие серебряные часы, от отца достались, и ходили превосходно. Увы, однажды я продал их в кафе за шестнадцать гульденов.
Он махнул рукой: мол, чему быть, того не миновать!
— Впрочем, помирают и такие старики, у которых родственников нет, зато есть часы; эти часы отходят дому престарелых. Время от времени начальник спрашивает у нас: «Кому нужны часы?» — и предлагает несколько штук на выбор. Вот и на прошлой неделе опять предлагал. И я выбрал себе часы, первые попавшиеся, но вполне приличные, с цепочкой. И ходили хорошо. Не так, конечно, как мои прежние, а все же хорошо. Только…
Старик посмотрел на хозяина.
Тот механически наполнил рюмку.
— Только вот позавчера разговорился я здесь с одним молодым коллегой. Я ведь штукатур, притом настоящий. Могу и лепнину на потолке сделать, если нужно. Короче, выпивали мы помаленьку и рассуждали о нашей профессии. Так я денежки и истратил, а неподалеку сидел какой-то тип, он и скажи: «У тебя неплохие часы, я бы дал за них десяток гульденов». Поэтому…
Старик распахнул пиджак. Цепочки на жилете не было.
— Ну и плевать, — закончил он свой рассказ. — Здесь ведь всегда без десяти шесть. Самое время пропустить рюмочку.
Отпуск
Йооп снова дождался отпуска. Он работает в порту, и внешность его говорит сама за себя. Высокий, широкоплечий, с огромными узловатыми ручищами. Отличный мужик. Мин, его жена, тоже молодчина и вполне ему под стать. Йооп всегда берет ее с собой в кабак, расположенный на углу, уж такая это дружная пара. Он не пьет по вечерам в одиночку, оставляя ее у телевизора. Нет, они выпивают только вместе, деля пополам и радость, и горе, как обещали в ратуше при регистрации брака.
Йооп обычно носит темные костюмы из грубой материи. Но в тот понедельник он выглядел совершенно по-другому. На нем были светлые брюки и красная рубашка навыпуск.
— С сегодняшнего дня у меня отпуск, — сказал он. — Я уже взял напрокат фургон. Загрузил все необходимое: стол, стулья, радиоприемник, продукты, — поставил возле дома. Мин проверяет, не забыли ли мы чего. Вечером уезжаем. В Италию. Думаю, к утру мы уж далеко будем.
— Всего наилучшего, — пожелал я ему.
Он поставил мне стакан пива, потом еще один, и другим своим знакомым тоже, ведь каждый отпуск — вроде бы праздник, не так ли? Около шести появилась Мин в цветастом платье. Я уже говорил, она молодчина. Во взгляде у нее не было ничего похожего на желание увести мужа домой. А вот пиво она не любит. Поэтому опрокинула, как обычно, рюмку водки. И еще одну. А Йооп стакан пива. И мы все тоже. Счастливые часов не наблюдают, об этом гласит надпись над стойкой: «Что бы ты ни делал — сплетен не избежишь».
В десять Йооп произнес решающее слово:
— Послушайте, далеко мне сегодня уже не уехать. Лучше встану утром пораньше, дело быстрей пойдет.
Мин согласилась, мы, естественно, снова выпили и не успели оглянуться, как пробило час ночи.
На следующий день Йооп стоял у стойки, будто и не отходил от нее со вчерашнего вечера.
Значит, не сумел он встать пораньше. Весь год вставал ни свет ни заря. Так неужели в свой отпуск он не имеет права лишний раз перевернуться с боку на бок? Вечером, после ужина, они спокойно двинутся в путь. Мин тоже сюда заглянула, я попрощался с ними, пожелав им приятного отпуска, а они записали мой адрес на картонной подставке для пива, чтобы прислать мне открытку с Пизанской башней. Йооп хотел посмотреть на нее, прежде чем она рухнет.