Настал мой черед кивнуть. И выждать время. Ведь она явно намеревалась добавить еще что-то. В местах, где прошли мои детские годы, я бы тоже разговорился.
— Много лет назад у моего мужа была здесь маленькая пекарня, — продолжала она. — Рынок тогда уже был. И торговали на нем в основном евреи. Они приходили к нам за булками. Я резала булки пополам, а они тут же, в лавке, намазывали их маслом и делали бутерброды с тем, что прихватили из дома. Да, вот как было в те годы.
Она улыбнулась и добавила:
— И в этом таилась какая-то прелесть.
Я вновь кивнул, ясно представляя себе, как тут все было.
— Я часто вспоминаю тех людей, — сказала она без всякого пафоса. — Дня не проходит, чтобы я о них не вспомнила.
Она поставила свою сумку на тротуар.
— Рядом с нами жил еврей-портной. Он один понял, какие тяжкие времена наступают.
Глаза ее затуманились слезами.
— Каким же это образом? — спросил я, помолчав.
— Не знаю, — ответила она. — Но незадолго до войны он сказал мне: «Мадам, я уеду отсюда. В Англию. Здесь все идет не так, как надо». И уехал. Он был одинок, и ему не надо было советоваться с женой. Правда, здесь жили его отец и старший брат, и он пытался убедить их уехать вместе с ним, но отец был очень стар, а брат сказал ему: «Они нас не тронут». И он уехал один. Сорвался сломя голову. Ничего не взял с собой. Даже кастрюля с едой осталась на плите. К счастью, газ он выключил. Да, он видел, что приближалось. После войны я шла как-то по Палейс-страат и встретила его. Он сказал мне: «Я остался в живых, мадам. Я-то жив. А моего отца и брата уже нет. Я самый младший в семье — и уцелел. Если бы они тогда меня послушались». Выглядел он хорошо. Совсем не изменился.
Она подняла сумку. И смущенно произнесла: — А мы потеряли нашего единственного сына на Ваалсдорпервлакте.
Эту фразу она выдавила из себя с трудом. Я не знал, что ответить. За нашими спинами шумел рынок.
— Да, мы все прошли через это, — сказала она. — И простить такое нельзя. Хотя прошло уже так много лет.
Она строго посмотрела на меня и добавила:
— Что я до сих пор всегда делаю, когда немцы спрашивают у меня дорогу, так это посылаю их не в ту сторону. До сих пор. Всегда. Вот, например, позавчера. Тут, неподалеку. Подходит ко мне этакая упитанная парочка и интересуется, где бы они могли пообедать. Им, видите ли, хочется вкусно пообедать. Я им и говорю: «Идите вон в ту сторону». И показываю рукой. Не туда, где рестораны, а совсем наоборот, понимаете? — Она лукаво улыбнулась. — Вы-то знаете, менеер в той стороне ничего нет.
Выводы
Когда я в одном из провинциальных городков выбрался на вокзальный перрон, амстердамский поезд уже отошел. «Проворонил» — так говорили раньше комментаторы о. вратарях, но сейчас этот термин не в ходу. Из расписания я узнал, что следующий поезд отправится через полчаса. На перроне свирепствовал осенний ветер, и я счел за благо скоротать время в ресторане за чашечкой кофе. На столике, за который я сел, лежала карточка с отпечатанным на машинке напыщенным объявлением, что здесь проводится «Староголландский фестиваль лакомок», а в стеклянной посудине на буфете доживали свой век два тоненьких бутерброда с сосисками. У старого официанта сил хватало, только чтобы смотреть в окно. Хотя в ресторане было довольно много посетителей, он стоял сложа руки, а что кто-то жестом подзывает его, брюзгливо заметив, ворчал:
— Спокойно! Не раздвоиться же мне!
И слава богу, что он не мог раздвоиться, потому что ничего хорошего это не сулило. Поодаль от меня, за столиком у самой двери, отчаянно размахивая руками, оживленно беседовали двое мужчин. «Итальянцы, — подумал я. — Какая у них все же богатая жестикуляция по сравнению с голландцами. Ведь мы объясняемся одними только звуками и не пошевелим даже мизинцем. Что ж, в этом наш национальный характер».
Место напротив меня заняла дама, излучавшая такую устрашающую силу воли, что я даже немного испугался и решил отказаться от кофе. Подобные персонажи встречаются среди обоих полов. Они настолько подавляют, что нельзя сидеть рядом без напряжения. Я встал и направился в сторону итальянцев, которые по-прежнему размахивали руками. «Вот это народ», — подумал я даже с некоторым восхищением. Но, поравнявшись с их столом, к своему удивлению, увидел там обычные голландские газеты и не услышал ни единого звука, потому что это были совсем не трещотки итальянцы, а глухонемые голландцы. Я выбросил из головы свои яркие мысли о разнице национальных характеров и вышел на перрон. Мои выводы редко бывают верны, но я продолжаю наблюдать.
На перроне все так же свирепствовал ветер. Объектов для наблюдения не было.
Я сел на деревянную скамью и стал разглядывать дома провинциального городка. В крохотном садике какой-то человек вяло помахивал мотыгой. По всему видно, пенсионер. «Какое счастье, что Ян без ума от своего садика!»
Когда-нибудь я тоже буду от чего-либо без ума. Человек оперся на мотыгу и долго стоял, глядя прямо перед собой. Осенний ветер трепал его волосы. Вдруг он вытащил из внутреннего кармана плоскую бутылочку и жадно хлебнул из нее. Что ж, возможно, там рыбий жир. После конфуза с итальянцами я стал осторожней. Я вижу, вижу то, чего не видишь ты, но дело тут вовсе не в этом. Дверь в садик открылась, и появилась седая женщина с чашкой кофе. Она что-то крикнула, и мужчина медленно побрел к ней. Видно, она тоже была из тех, кто не умеет раздваиваться. Мужчина взял у нее чашку, но, как только она скрылась в доме, выплеснул содержимое чашки в траву. Я решил больше на него не смотреть. Отвернулся в другую сторону и обнаружил у входа на перрон будочку-автомат, где за три гульдена можно получить четыре разные паспортные фотографии. Учитывая, что время у меня еще оставалось, а фотографии — штука полезная, всегда пригодятся, я встал и пошел к автомату. Занавеска была не задернута, но там уже кто-то сидел.
Это был мужчина лет пятидесяти в мятом плаще. У ног его стоял вытертый от долгого употребления портфель. Он только что опустил в автомат три гульдена. Замигали лампы. Возможность получить четыре разные фотографии он не использовал. Просто сидел, неподвижно и мрачно уставясь в объектив. Когда процедура закончилась, он с табуретки не встал, а дождался, пока сбоку появятся фотографии. Я хорошо их видел — печальная физиономия в четырех экземплярах. Не вылезая из автомата, мужчина внимательно рассмотрел карточки. Держал он их почти у самого носа, и они ему явно не понравились. Со вздохом он сунул в прорезь еще три гульдена. Снова замигали лампы. Но вторая серия никак не могла получиться более привлекательной, потому что он смотрел в аппарат с видом приговоренного к смерти. «Чего он хочет? — подумалось мне. — Симпатичный портрет, чтобы после отдать его увеличить? Но таким манером он ничего не добьется. Этот парень не иначе как псих».
Подержав у носа вторую серию, он нагнулся, вынул из портфеля ключ, открыл им автомат и начал орудовать отверткой в его внутренностях. Монтер! Монтеры автоматам не улыбаются, так же как и техники на телестудии. Конечно, пришлось отказаться от мысли, что он псих. И от фотографий тоже. А немного погодя я уже был в поезде. Дама из ресторана опять села напротив меня. Мы разговорились, и она оказалась очень милым человеком. Да, с наблюдениями и выводами пора кончать.
Певец
В кабачке его прозвали Певцом. И особой выдумки для этого не потребввалось, потому что он действительно был когда-то певцом. И легко мог это доказать. В старой; изодранном бумажнике, перетянутом широкой резинкой, у его еще сохранились давние фотографии. На одной Певец представал аристократом времен париков и кринолинов, в окружении прекрасных дам, а на другой — гвардейским офицером в богато расшитой форме, молодой и красивый. Но фотографии давно состарились, и никто уже не хотел на них смотреть. Слишком часто он их показывал. Демонстрация фотографий после четвертой рюмашки стала прямо-таки ритуалом. Доставался бумажник, снималась резинка, которая болталась потом у него на запястье, и следовала фраза: «Вот я в главной роли в…» Теперь он уже не пел.