— Но это потому, — говорил он, — что в переходном возрасте голос застрял где-то между тенором и баритоном. Надо подождать.
Жена предоставляла ему такую возможность: неподалеку от кабачка у нее был магазинчик женской одежды с хорошей клиентурой. Если муж не являлся домой к ужину и в девять еще сидел за бутылкой, она приходила за ним. Милая женщина. Судя по всему, очень неглупая, а вдобавок она ни капли не пила. Чем повышала его кредитоспособность.
Иногда он небрежно говорил кабатчику:
— Ах, дружище, запишите за мной, сейчас мне бы не хотелось надоедать мадам.
Произносилось это барственным тоном тенора, некогда игравшего аристократов и офицеров. Да в нем и сейчас еще было что-то театральное, хотя он и опустился немножко.
Конечно же, Певец рассказывал не только о своем опереточном прошлом, говорил он и о других предметах.
Вот уже несколько лет он собирал деньги в пользу Комитета по охране памятников павшим на войне. И делал это весьма успешно.
— Мы не вправе забывать их, наших героев, — говорил он. — Для нас, уцелевших в те страшные годы, это — дело чести. Наша святая обязанность. И мы не вправе забывать о ней даже здесь, в этом месте, где мы так приятно проводим время в свое удовольствие.
Эти звучные фразы, произнесенные мягким баритоном, разумеется, легко приводили в волнение подвыпивших посетителей. И, когда он начинал собирать деньги, люди не скупились на пожертвования.
Однажды воскресным утром Певец позвонил мне домой и сказал как аристократ аристократу: — Дорогой друг, у меня возник новый план, как раздобыть денег на доброе дело, которое так по сердцу нам обоим. Я был бы очень рад, если мы сможем встретиться и обсудить это за рюмочкой хереса.
Потом он назвал почти незнакомое мне кафе, где в этот момент находился. Наш-то кабачок по воскресеньям не работал. Я пошел туда. Певец к тому времени уже был изрядно навеселе. О памятниках павшим на войне он не сказал ничего нового, зато пил рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой, и опять на свет божий были извлечены фотографии. А когда настало время платить по счету, раскошеливаться пришлось мне. Видимо, он «не хотел сейчас надоедать мадам».
Он все чаще и чаще повторял кабатчику эту фразу. И долг его все увеличивался. Но еще большие подозрения внушало то, что, когда он теперь засиживался вечерами, жена за ним не приходила. И он оставался до самого закрытия. Так продолжалось какое-то время. А потом случилось неизбежное: Певец перестал заглядывать в наш кабачок. Хозяин облачился в парадный костюм и отправился в дамский магазин. На следующий день мы всё и узнали.
— Плакали мои денежки, — сказал кабатчик. — Она еще восемь месяцев назад выставила его на улицу. Они не были женаты. Пять лет прожили так. Он вдовец. И знаете, что она мне рассказала? Деньги, собранные на памятники павшим, он в последнее время клал себе в карман. И тратил на выпивку.
Итак, Певец был обманщик, но не простой. Недавно я сидел в кафе с другом детства, за столиком у окна. Мимо по улице медленно прошел Певец, исхудавший и оборванный.
— Это бывший опереточный тенор, да? — сказал мой друг. — Я знал его сына. Много лет тому назад. Очень милый юноша. В войну он погиб в концлагере.
Разговор
На скамейке в сквере сидела пухлая, яркая блондинка, которая с помощью косметики умудрилась несколько сбавить себе возраст. На мой взгляд, за такими, как она, любят приволокнуться мужчины. С нею была невзрачная собачонка.
— Не уходи далеко, Фифи, слышишь? — сказала она.
Собачонка взглянула на хозяйку, словно та швырнула в нее грязью, и необычайно целеустремленно потрусила ко мне, так как я стоял недалеко от скамейки. Стоял просто так.
— Фифи, не трогай этого господина! — крикнула женщина. — Ступай к дереву. Здесь достаточно деревьев!
Собачонка послушно отошла от меня. В этот момент появилась еще одна женщина.
— Лиз, ты выгуливаешь Фифи? — удивленно воскликнула она. — Ты что, вернулась к Дирку?
— Да, знаешь ли, — кивнула Лиз.
Вторая женщина опустилась рядом с ней на скамейку. Она тоже была в зрелом возрасте, но одета и подкрашена скромнее.
Какой-то старик остановился возле меня и глубокомысленно произнес:
— Собаки… — И печально обвел взглядом сквер.
— Ну да, — сказала Лиз, — конечно, он прекрасный парень. Я этого не отрицаю. Но двадцать семь лет… Знаешь, такой мальчик требует много…
Вторая женщина кивнула, больше с любопытством, чем с пониманием, а старик продолжал:
— Раньше у меня был боксер, но его задавила машина. — Он посмотрел на меня и добавил: — Лихачил. Шофер-то. Такой молодой парень, знаете. Обожает сломя голову носиться на грузовике. Лихачество, н-да. Но боксера я успел похоронить. Его звали Чарли. Чудное имя для собаки. Но в ту пору еще была жива моя жена. Это она так его назвала, не знаю уж почему.
— Вначале все было прекрасно, — заметила Лиз, — но скоро я стала уставать от этого мальчика. Ведь пришлось так много скрывать. Пока его не было дома, я подтаскивала к зеркалу скамейку и упражнялась на ней нагишом. Упражняюсь, а сама думаю: если лечь вот так и втянуть живот, складок он не увидит. — И она прямо здесь, на скамейке в сквере, показала приблизительно, как все происходило.
— Боже ты мой! — вздохнула ее приятельница.
— Потом у меня была овчарка, — продолжал старик. — Немецкая овчарка. Про них говорят много плохого, про немецких овчарок. Мол, точь-в-точь мофы. Если их не лупить, нипочем не сделают, что приказываешь. Только это неправда. Моя собака была мне хорошим другом.
— Просто посидеть, как мне удобно, и то было нельзя, — рассказывала Лиз. — И голову я все время должна была держать высоко, иначе бы он заметил второй подбородок. Не говорю уже о моих зубах. И все всегда при свечах. Господи, я целое состояние прожгла на этих свечках. Но хуже всего было, если он приходил домой днем, когда я его не ждала. И требовал любви. Всегда требовал любви… А что с него возьмешь? Двадцать семь есть двадцать семь. Когда мне было двадцать семь, я тоже всегда… Да и Дирк в те годы был парень хоть куда.
— Овчарка прожила у меня пятнадцать лет, — уныло тянул старик. — И умерла своей смертью, от старости. Голова у нее совсем поседела, как у человека. И ноги при ходьбе заплетались. Да и зрение стало никудышное. Я пони мал, что близится конец и ничего тут не поделаешь. А все-таки очень переживал.
— Вдобавок приходилось то и дело мотаться по вечеринкам! — воскликнула Лиз.
— Но ведь вечеринки — штука приятная, разве нет? — заметила вторая женщина.
— Да, когда находишься среди ровесников. А не среди соплюшек, которые тебе твердят: «Ну, ты еще довольно хорошо выглядишь». Словно я совсем развалина. Я держалась храбро. Но под конец и правда дошла до ручки. И сбежала. Нет, с меня хватит! И к свечке никогда в жизни больше не прикоснусь.
— Все-таки свечи создают особое настроение, — сказала вторая женщина.
А старик почти торжественно произнес:
— Теперь я никогда больше не заведу собаку. Ведь наверняка умру раньше ее. А с собакой так нельзя. Человек может завести другую собаку, а собака другого хозяина не заведет.
— Вот я и вернулась к Дирку, — сказала Лиз. — Все хорошо, спокойно. Когда выдается свободная минутка, посиживаю у телевизора. Юбка не затянута. Голову держу как хочу. Дирк отлично знает, что у меня два подбородка.
Ее собеседница с некоторым злорадством проговорила:
— Мой отец был моряк. Так вот он повторял: «Не верь переменчивому ветру и непоседливой женщине». Ей-богу, в этом что-то есть.
Привидения
Там, где большая дорога делает поворот, автобус затормозил у остановки. Скучный крестьянин с корзиной, полной пока еще живых кур, вошел, а я вышел. Автобус покатил дальше, оставив меня в одиночестве среди унылых голландских просторов, состоящих в основном из неба, затянутого низкими, тяжелыми тучами. Вдали виднелась ферма, наполовину скрытая деревьями. В том направлении бежала узкая тропинка. Я зашагал по ней мимо полей, где в этот день явно не было работы, так как я не увидел там ни души.