И хотя после той ужасной войны прошло много лет, он послал Лу де Йонгу типографский оттиск «Зимы у моря» с дарственной надписью.
Отделенный только морем от гитлеровских банд, сидел молодой беженец в Британском музее, тщательно и любовно переписывая столь дорогие для него стихи. Эта картина, по-моему, значила для поэта куда больше любого скульптурного памятника. Поэт Роланд Холст сам воздвиг себе памятник, при жизни — своими произведениями. А насколько этот памятник величествен, он увидел в тот день, когда я поведал ему эту историю. Увидел затуманенным взором — и все-таки очень отчетливо.
О женщинах
Я вновь посетил музей в Гааге, чтобы полюбоваться двумя картинами, которые мне по-настоящему нравились. Они не изменились. Довольный, я направился к выходу, где час назад сдал в гардеробе портфель, плащ и зонтик вежливому молодому человеку, проявлявшему явное усердие.
Его уже не было.
За парапетом находился человек, несомненно, лет шестидесяти пяти с гаком, одетый в тесноватый костюм, купленный еще в добрые старые времена. Перед ним стоял маленький радиоприемник, из которого он, неуклюжими пальцами вращая регулятор, извлекал всевозможные хриплые звуки.
Когда я положил на парапет номерок, он поднял голову и спросил:
— Знаете, что я ищу, менеер?
Жители Гааги все еще «менеерничают». А в Амстердаме уже считают это обращение старомодным.
— Поди, новости ищете? — пошутил я.
— Нет, — сказал он. — Я ищу голос женщины.
Радио тихонько хрипело, а он встал и направился с моим номерком к вешалке.
— И чему же вы отдаете предпочтение? — спросил я.
— Это должен быть настоящий женский голос, — сказал гардеробщик. — Настоящий женский голос, который поет.
Он вернулся к парапету, положил на него мои вещи и пояснил:
— Для меня женский голос значит очень много.
Он снова сел к приемнику и продолжал:
— Во время войны… гм… Это было давно, но мы с вами, менеер, одного возраста, поэтому вы меня поймете. Во время войны я скрывался во Фрисландии. В деревне или, скорее даже, на хуторе. Вот где я почувствовал, что такое одиночество, менеер. Радио тогда было целиком и полностью в руках врагов, мы все это знали, но… иногда они передавали музыку. И порой пела женщина, я имею в виду с хорошим голосом, в такие минуты я замирал в крестьянском доме у приемника и слушал. И будто бы черпал из этого голоса новую жизненную силу.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
Его грубые черты были словно вырублены топором, но глаза светились трогательной наивностью, которая сразу вызывала симпатию. Равно как и приятный, мелодичный голос. Взяв с парапета портфель и плащ, я обнаружил, что он забыл на вешалке мой зонтик. Но разговор был слишком поэтическим, чтобы вдруг прервать его просьбой о таком тривиальном предмете, как зонтик. Поэтому я опять поло-жил плащ и портфель и сказал:
— Да, да…
Смысла в моих словах было не ахти сколько, но беседе они не мешали.
— Мой отец был человеком мудрым, — говорил гардеробщик неторопливо. — Однажды он сказал мне: «Знаешь, парень, все в мире предназначено для женщин». Я потом часто думал об этом, менеер. Отец был прав…
Я кивнул. И подумал: сейчас никак нельзя сказать: «Отдайте мой зонтик». Это было бы хамство. Поэтому я продолжал стоять.
— Я бы не стал говорить с вами об этом, если б не чувствовал, что вы думаете так же, — произнес он. — Я вижу это по вашему лицу. Жизненный опыт никогда меня не обманывает. Другой бы давным-давно ушел, верно? Женщины — удивительные существа, менеер. Они правят миром, хотя и не хвастаются этим. Если б не они, в нашем музее было бы пусто. Все здешние прекрасные картины, все скульптуры созданы художниками в честь женщин, которых они любили.
— Несомненно, — согласился я.
Я уже не смотрел на зонтик позади гардеробщика, а только на его лицо, которое теперь стало очень серьезным.
— Вы знаете, что я больше всего ценю в моей жене? — воскликнул он. — То, что она до сих пор крепко любит меня. Меня. А я всего лишь обыкновенный человек, менеер.
Он умолк.
И тогда я произнес:
— Было очень приятно поговорить с вами. Ну, до свидания.
Я двинулся к двери, всплеснул руками, обернулся и воскликнул:
— Ах, какой я дурак! Чуть не забыл зонтик.
Потому что я, мефрау, всего лишь обыкновенный человек.
Постскриптум
В девять часов утра я зашел в соседний кабачок и спросил у хозяина, дремавшего за стойкой:
— Я случайно не оставил здесь вчера вечером свой плащ?
Его сонный взгляд переместился к вешалке у двери.
— Да нет, там ничего не висит, — сказал он.
Дверь распахнулась, и вошел средних лет почтальон в форменной фуражке, с тяжелой сумкой через плечо. Неизвестно зачем он довольно громко крикнул:
— Почта!
Нельзя сказать, что почта, которую он бросил на стойку, оказалась большой, тем не менее он ушел не сразу. Сказал:
— Пожалуйста, — и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
— Жажда, ясное дело, — понимающе произнес хозяин.
Лицо почтальона просияло, когда он увидел, что ему наливают полный стакан пива.
После первого глотка он проговорил:
— В это время года почта пустяковая, отпускная. Но набирается ее порядком. — Он вздохнул и жалобно заметил: — К вечеру устаю, прямо ноги не ходят.
Хозяин промолчал. А мне вспомнился гонщик Герри Кнетеман, который, выступая по телевидению, на вопрос, устает ли он после пробега по маршруту, ответил репортеру: «Устаю? А что такое усталость? По-моему, усталость — это своего рода эмоция».
Если это высказывание вставить в рамку и развесить на всех фабриках и в конторах Голландии, объем производства значительно возрастет.
Хозяин не читая выбросил в мусорный бачок два рекламных объявления и оставил только одну видовую открытку.
— От Маленького Йаапа, — растроганно сказал он. И, сдвинув очки на лоб, начал читать.
Маленького Йаапа я знаю уже много лет. Этот молчаливый человек, большой любитель выпить, целыми днями торчал здесь в кабачке, словно прирос к стойке, и меня удивило, что он вдруг поехал в какое-то место, которое изображают на видовых открытках. Обычно люди вроде него неохотно меняют образ жизни.
— А куда он уехал? — спросил я.
— В Австрию, в горы, — ответил хозяин тоном, в котором сквозило неодобрение.
— Маленький Йаап? По доброй воле? В Австрию?
— Нельзя сказать, что он туда рвался. Это она настояла, — пояснил он. — Мип. Ядреная, между прочим, бабенка. Только пьет она один лимонад.
Он снова опустил очки на нос и, держа открытку на расстоянии, принялся рассматривать яркую фотографию. Похоже, оттого, что он полдня гипнотизировал клиентов, у него было неважно со зрением. Налюбовавшись открыткой, он произнес:
— Он уехал скрепя сердце, Маленький Йаап, но обещал прислать мне красивую открытку и теперь выполнил свое обещание.
А как же иначе. Тот, кто забывает послать в родное кафе открытку, чтобы ее прикололи на буфет, совершает в некотором роде предательство.
— Хотите прочесть? — просил хозяин.
— С удовольствием.
На открытке ярчайшими красками были изображены дикие скалы, среди которых неудержимо бурлил и пенился поток. А в вышине над его кипящей водой висел мостик, где стояли какие-то люди и с интересом смотрели вниз.
Я перевернул открытку и прочитал послание Маленького Йаапа.
«Дорогой друг! Здесь прекрасно. Чудесная погода. Питание отличное. Привет. Йаап и Мип».
Таков был текст, который Мип цензорски просмотрела и снабдила своей подписью. А то, что Маленький Йаап собственноручно отнес на почту эту красочную открытку, на которой изображены люди, стоящие на мостике над бурным потоком, явствовало из наспех нацарапанного постскриптума, подписанного только его именем.
Этот постскриптум гласил: «Человек слева хочет перемахнуть через перила. Так же, как я».