Глава 14
Менахем Рабинович, чьи истории об Израиле и сладкие рожки поманили за собой младшего брата, случайно познакомившись с Юдит, посоветовал Моше взять ее к себе работницей.
Уже взрослым я наконец-то узнал от дяди Менахема имя, которое за все эти годы ни разу не было упомянуто, ни устно, ни письменно, — имя первого мужа моей матери. Менахем открыл мне его и поведал одну давнюю историю.
Они жили то ли в Млабес, то ли в Ришон ле-Ционе, дядя не знал точно. Муж Юдит служил в Еврейских батальонах,[30] а когда война подошла к концу, вернулся в Израиль и принялся за безнадежные поиски заработка. Он ежедневно выходил на главную улицу поселка и справлялся о работе. По причине горделивого нрава этот вояка считал ниже своего достоинства унижаться перед работодателями, уговаривая их, вместо этого по-солдатски дерзко смотрел им в глаза, еще не осознавая того, что в мирное время такой взгляд приносит скорее вред.
— Люди могут быть только такими, какие они есть, уместно это или неуместно, — заметил дядя Менахем. — Поэтому они улыбаются там, где нужно плакать, палят из пистолетов в того, с кого хватило бы и пощечины, и устраивают сцены ревности своим возлюбленным вместо того, чтобы их смешить.
Долгими часами этот человек лежал на кровати и молчал, отвернувшись к стене. Они снимали угол в бывшем гусятнике, наспех переделанном под жилье. Старые перья, высохнув, рассыпались в пыль, которая забивалась в нос и раздражала глаза. В комнате царило унизительное зловоние гусиного помета.
Юдит надоумила мужа заняться торговлей овощами. Тогда он встал, взял мотыгу и прополол за домом несколько грядок. Но клубни и луковицы не принесли ему успокоения.
Перед домом во дворе возвышалось высокое дерево, в листве которого местные вороны завели обычай собираться по вечерам. Их резкое карканье отдавалось в сердце тревогой. Человек старался не обращать внимания, но когда терпение его иссякало, он возвращался в комнату и захлопывал за собой дверь.
Временами его видели на берегу Яркона.[31] Он сидел на корточках, обхватив колени руками, будто утешая себя.
Не продолжай Юдит выпалывать грядки, ухаживать за птицами, латать одежду и варить варенье из тех немногих фруктов, которые остались в саду, вся их маленькая семья умерла бы с голоду.
В конце концов, муж Юдит заявил, что он решил уехать на год в Америку, штат Делавэр, и устроиться рабочим на один литейный завод, принадлежавший отцу его сослуживца-американца из Еврейского батальона.
— Заработаю денег и вернусь. Один год, Юдит, самое большее — два.
Жена, сидевшая за столом и перебиравшая чечевицу для супа, повернулась к нему своей глухой левой стороной. Тогда он схватил ее за плечи и закричал, принуждая слушать себя.
— В Америке тоже полно безработных. Люди скоро начнут прыгать с крыш, — возразила она.
На столе перед Юдит быстро вырастали два маленьких холмика: коричневый, побольше, — из чечевицы, второй — маленький и серый, состоявший из песка, мелких камешков и сухой шелухи. Меж коленей ее удобно примостилась их двухлетняя дочь, не отрывавшая восхищенного взгляда от проворных материнских пальцев.
— Не уезжай, — взмолилась Юдит, — мы справимся, все будет в порядке.
Дрожащими руками она затянула потуже синюю косынку. Тревога и пророчество звучали в ее голосе, но человек, чье имя нельзя упоминать, не внял им. Предвкушение дальней дороги уже опьянило его. Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить, как он выглядел, у меня под веками возникает низкорослый силуэт с неясными чертами лица. Он складывает в небольшой деревянный чемодан неприхотливую снедь — кусок брынзы, пару апельсинов, краюху хлеба и банку оливок. Человек поспешно прощается с женой, дочерью и уезжает в Яффо. А вот и мать, прислонившаяся спиной к мезузе.[32] А это моя наполовину сестра, такая же безликая, как и ее отец, прижимается к ногам матери.