– Кто вы?– спросил он тихо.
– Ты…Йоханан Пустынник? – спросил в ответ Егуда.
– Кто вы такие? – закричал человек, – Я никого не звал! Я никого не хочу видеть!
– Я знаю, – ответил Егуда.– Меня послал Он…Егуда многозначительно посмотрел в небо. – Ответь всего на один вопрос, и мы оставим тебя в покое: Кто?
Пустынник посмотрел каким-то слепым взглядом, а затем встал, взял Ешуа за рукав, и потащил его к реке. Ешуа не сопротивлялся. Йоханан завел его в реку почти по грудь, а затем стал поливать водой из ладоней…
– Вот оно спасение, вот оно, – приговаривал он, – услышал Всевышний меня....
Он поливал Ешуа водой несколько минут, а затем он сказал:
– Ступайте и делайте свое дело, ибо я сделал все… – И помедлив, добавил странную фразу, обращаясь почему-то только к Егуде, – Сорок дней и ночей!!! Слышишь? Сорок!!!
***
Егуда оставил всех спутников в поселке у Кумрана, а сам полез вместе с Ешуа в гору. Они карабкались несколько часов и после вышли на довольно ровное место, окруженное горами со всех сторон. Там они нашли небольшую пещеру, затем собрали немного сухой травы, сколько было, и устроили в пещере ложе.
– Все, -сказал Егуда твердо, – здесь ты будешь жить сорок дней и ночей. Ты не должен есть ничего, кроме того, что я принесу, а в особые дни ты не будешь ни есть, ни пить вовсе. Это важно, понимаешь?
Он достал из мешка флягу с водой и несколько лепешек:
– Это тебе на два дня. Послезавтра я принесу еще. Ты должен добиться внутреннего молчания. Чтобы ни одна мысль не посещала тебя и тогда ты поймешь, что именно ты должен делать, зачем, и каким образом. Если ты не достигнешь внутреннего молчания и не будешь с ним пребывать хотя бы два дня… тогда все это ни к чему. Как добиваться внутреннего молчания, я уже тебе рассказывал. У тебя получится!– и, улыбнувшись, он добавил, – Дитя Солнца!..
Затем Егуда встал и двинулся обратно в кумранский поселок у подножия гор, где его остались ждать остальные товарищи.
***
Первые дни дались трудно. Голод и жажда бешено терзали тело Ешуа. Иногда, где-то, очевидно еще в пересохшем горле, рождались странные картины и затем выплывали, застилая глаза. Ешуа видел страшные пустые красные города с башнями, конюшнями и дворцами… затем наступало небытие, но не надолго, а затем снова: города, горы… и все красное или жгуче желтое. Он пытался молиться, но сбивался, начинал снова, но, отчаявшись, падал на свое ложе, закрывал глаза и снова и снова погружался в кровавый мрак терзающей его жажды.
Следующие дни дались легче. Ешуа научился экономить воду, и потому уже оставались силы размышлять и предаваться погружению в тишину разума. Это получалось с трудом и лишь на какие-то мгновения, но он снова и снова прогонял назойливые мысли, какие-то обрывки молитв пролетали в голове, всплывали воспоминания, или же выскакивали кем-то когда-то брошенные слова. Затем произошло нечто еще более странное. На какое-то мгновение его разум провалился в тишину, и по телу разлилось нечто вроде теплого отчетливого знания. Ешуа вдруг точно понял, что делает что-то не то, что на самом деле он должен вернуться домой и снова взяться за плотницкий инструмент. Он должен сделать счастливой Мирьям… в общем, делать тут более нечего, пусть Егуда сам сидит, если хочет… Затем он как будто отгонял это чувство, и продолжал ждать тишины. Она накатывала время от времени, и за этим вновь приходило знание, но на сей раз, это уже было что-то другое. Например, Ешуа вдруг почувствовал себя могучим и красивым, он ясно ощутил себя одним из лучших людей в этом мире, а может, и самым лучшим, а также, что лишь за одно это он достоин высочайших наград, почестей и власти, чего-то такого, что недоступно всем прочим, кто еще не познал дыхания Всевышнего. Это было так приятно, так желанно, за это знание хотелось вцепиться и никуда его более не отпускать…
Но снова что-то включалось внутри, похожее на тихий настойчивый шепот и Ешуа заставлял себя очнуться, и «знание» снова рассыпалось, словно бы стеклянные осколки окна во время землетрясения.
Егуда приходил раз в два дня, приносил воду, лепешки, а иногда и финики. Ешуа уже почти не ощущал голода, но жажда время от времени еще давала о себе знать. Они не разговаривали, ибо на десятый день Егуда сказал, что Ешуа должен остаток поста хранить молчание, что бы ни случилось.
Так прошло еще несколько дней, и Ешуа уже мог хранить молчание разума несколько часов. Странные приступы знания уже не накатывали, но иногда приходило нечто еще более удивительное. На какие-то мгновения Ешуа вдруг ощущал, что знает все. Он чувствовал себя как бы «всегда и везде», вопросы более не возникали потому, что не могли возникнуть, как не возникали они у него в мастерской, когда нужно было заточить стамеску или же наладить топор. Он знал, как движутся соки внутри цветка, поскольку он сам был цветком, он знал, почему горит огонь, поскольку он в это время и сам был огнем… Он был не только всеми людьми стразу с их странностями, страстями и секретами, но он был и городами… он был планетами – теперь он уже знал, что их великое множество, звездами и всеми мирами – видимыми и невидимыми…