– Вот как? Ну хорошо. Предположим, что веревка та, при прикосновении била бы вас током. Что бы вы сделали? Стали бы вешаться, во что бы то ни стало все равно или, скажем, бросили бы эту затею, и задумались хотя бы на несколько минут?
– Наверное, задумался бы…– ответил Джеф, не понимая, к чему доктор клонит.
– Значит, некий выбор, или точнее момент решения все-таки присутствовал. Пусть и завуалированный.
– Нет, не думаю,– снова ответил Джеф,– просто в тот момент «очень плохо» уже перевалило за некий барьер. Это было что-то вроде «горизонта событий» в окрестностях черной дыры, когда пройдя некую точку невозврата, назад уже не вернуться никак.
– Понятно,– пробормотал Шетани.– Значит, все-таки аффект! А следовательно, никто вас не подбивал и не искушал, как никто не искушал мост, рухнувший под непомерной нагрузкой ураганного вертра. Что ж, и так бывает. А раз вы до сих пор не вскрыли себе вены и не выпрыгнули в окно, значит, был просто аффект и миновал, а теперь у вас ремиссия… до следующего раза.
– Что? Какого еще следующего раза?– Джеф поежился.
Шетани все стоял у окна, вглядываясь куда-то вдаль, как вдруг дверь шумно отворилась, и в комнату вошли несколько человек: двое в медицинской форме, двое полицейских и один человек в дорогом сером костюме, черной рубашке и темно красном галстуке. Последний, видимо, был во всей этой делегации главным.
– А вот и вы!– сказал он почти ласково, обращаясь к Шетани. На Джефа внимания никто не обратил.
Шетани повернулся. С его лицом происходило что-то странное: он, то улыбался, оскаливаясь, то вдруг мрачнел и смотрел на пришедших исподлобья.
– Ну, что, мой дорой, – продолжал человек в сером костюме, – пойдем домой? А то вы наверняка уже утомили молодого человека. Не так ли? – человек в сером костюме повернулся к Джефу.
Шетани молчал. Он тяжело дышал, был мрачен, но иногда оскаливался, будто бы вспомнив что-то забавное.
– Ну, что? Согласны?
– Я никому ничего плохого не сделал, – процедил Шетани сквозь зубы.
– Ну как же, – возразил пришелец, – а кто украл костюм у пастора Бурже? Кто стащил стетоскоп? Кто уже неделю как исчез и не дает о себе знать? На какие средства вы все это время существовали, позвольте вас спросить?
– Я все верну,– снова процедил сквозь зубы Шетани.
– Это понятно, – ответил серый пришелец. – А что дальше? Так и будете притворяться дьяволом, и надоедать людям своими историями?
Шетани опустил голову и стал слегка вздрагивать, словно бы всхлипывая. – Ну будет вам, Рэд, будет!– продолжал пришелец, – никто ведь вас не ругает. Просто, я хочу, чтобы вы вернулись в клинику, и все. Так как, вы согласны?
Шетани несколько раз мелко и быстро кивнул, а после рванулся к двери.
– Ну вот и хорошо, – сказал человек в сером и тоже направился к двери.
– Погодите, – крикнул Джеф, – что тут происходит?
– Ах, да, простите нас, – человек в сером костюме обернулся и затем сделал два шага к постели Джефа. – Простите, мы не представились. Я – профессор Вассерштайн – психиатр и лечащий врач мистера Хирами.
– Как Хирами? Его ведь зовут…Шетани?..
– Да что вы! Шетани – это «сатана» на суахили. А у моего пациента есть некая проблема с этим персонажем. Он вам не рассказывал о том, как пьянствовал с Нероном и после они устроили пожар в Риме? Или о том, как он подбил Филиппа Красивого расправиться с тамплиерами?
– Да нет…– Джеф даже немного повеселел.
Доктор Вассерштайн довольно формально, но вполне дружелюбно улыбнулся и направился к выходу. Джеф, словно бы с облегчением выдохнул и расслабленно улегся на свои подушки.
Мир возвращался на круги своя, или просто становился светлее, как и прежде, до всех событий. Профессор Вассерштайн со свитой уже час как ушел, а Джеф все сидел и думал, думал… Ему было теперь легко и хорошо. Шетани с его бреднями уже стал растворяться, словно плохой сон, и на его смену приходили легкие и приятные мысли.
А по окну, по-прежнему, медленно текли мелкие дождевые капли.
Оттава, 2015
И вострубил первый Ангел…
(Аркан XVI)
Сигнал на подъем, молнией прошелся по всему телу, дробя последние кадры сна. Он был словно бесформенный кусок серого ноздреватого бетона, ощетиненный рваной арматурой, влетающий в витрину фарфоровой лавочки. Этот омерзительный звон крушил на своем пути хрустальные замки последних видений и обрывал какие-то фразы, похожие на важные обещания. Он заполнял
собой наваливающееся утро резким сырым холодом и чернильной серостью. Подъем. Это уже в шесть тысяч двести восемьдесят второй раз. Впереди гораздо меньше, но об этом лучше не думать. Расслабляться нельзя. Думать нужно все время одинаково: например, что осталось столько же дней и ночей. Или, что еще лучше, будто бы осталось раз в пять больше. Но нельзя думать о том, что будет легче. Во-первых, просто не будет, а во-вторых, если все-таки разрешить себе это, то даже возможное мимолетное случайное везение непременно будет втоптано в грязь тяжелым сапогом лагерного бытия. Тит твердо, раз и навсегда для себя, понял, что нельзя лезть со своими грубыми примитивными пророчествами в будущее, которое, еще, возможно, даже, и не зачато в размышлениях божьих. Когда мы предсказываем, а после страстно того желаем, то в мире что-то меняется, и мы почему-то видим вместо желаемого, какой-то злобный оскал, ехидную ухмылку судьбы. Вернее сказать, благодаря таким желаниям, в лучшем случае, просто не происходит ничего. Это проверено многими поколениями зэков: думать о светлом – нельзя, ибо в таком состоянии можно попросту и не дожить до этого самого «завтра». Думать нужно только про сегодня: про мороз, про то, что наверняка опять сорвутся мозоли, про то, что надо не забыть взять в сортире газету и обмотать пальцы на правой ноге, а то их уж точно в другой раз не сохранить. Думать надо и о том, чтобы случайно не пожать руку кому не надо и про то, чтобы не задержать взгляд на Волдыре – крупном авторитете – больше, чем полагается… Думать надо о многом, что делает сегодняшний день, и потому не стоит отвлекаться…