— Не надо всю ночь сидеть возле собаки. Ужинай, умывайся и марш в постель. Я сплю чутко, в случае чего, услышу.
Подушка твердая, пахнет свежестью, мятой. Петрек не хочет ложиться, но усталость уже влечет его во мрак, налагает пунцовые лепестки мака на глаза.
— Лежи, лежи, бедняга. Чего тебе не лежится? — Пани Михалина снова забежала вечером, гремит грязной посудой в тазике. — Худо, по-моему, этому бедняге. Даже к мясу не притронулся.
— Больному всегда не до еды.
— Это я и сама знаю, пан Юзеф. Сколько раз я над душой у вас стояла, поесть хотя бы молочной каши упрашивала. Как малого ребенка.
— Намучились вы со мной, пани Михася.
— Что это вас вспоминать потянуло, пан Юзеф? Меня только удивляет, что сына извещать не велите, когда больны. Подумаешь, хлопоты. Сел в автобус — и через час здесь. А вы вечно — нет и нет.
— Все очень просто. — Что-то легонько постукивает в такт дедушкиным словам. — Во-первых, Генеку некогда, а во-вторых, я для него человек здоровый, никогда не хвораю.
— Такой сын все равно что чужой. Хоть бы раз заехал бескорыстно! Поговорить, поинтересоваться вашим житьем-бытьем. За фруктами обязательно приедет, парня на месяц привезет, цветов вы ему нарежете, чтобы квартиру свою украсил, чаю напьется, посидит в холодке — и вся любовь.
— Ваши дети разве лучше? Если кто-нибудь заболеет: мама, посиди с ребенком, мама, дай денег в долг, мама, убери квартиру. Для этого мама хороша.
Ответ раздается не сразу:
— Некогда им.
— Моим тоже.
— Вот именно.
Утром оказывается, что Муцек малость окреп, — даже пытался шевельнуть хвостом, когда Петрек к нему наклонился.
Весь день Петрек еще хранит верность дому, правда, уже не сидит возле больного пса, осмеливается выйти во двор, постоять у клетки с кроликами, забежать на минутку в тайник, полюбоваться сквозь щель в заборе дедушкиным садом, но малейший шорох в доме заставлял его бросаться опрометью к Муцеку.
Укол больному сделала пани Михалина.
— Разве это мне в новинку? Сколько раз дедушку твоего колола? А уж других — не счесть. Только внутривенных вливаний не делаю, тут медсестра нужна.
— Ведь он же здоров (тут шевельнулось смутное воспоминание о грохоте посуды и голосе, который что-то говорил о болезни и о том, что дедушка не разрешает писать).
— Держится, но нездоров.
— Как это? Мне бы сказал, если бы болел.
— Сердце у него слабое. Ноги больные, видал ли ты когда-нибудь его ноги, Петрек? Прошлой и нынешней зимой воспаление легких было. Ты не знаешь, что такое зимой дрова рубить, печки топить, воду таскать из колодца. Летом здесь благодать, а зимой… — пани Михалина выплеснула содержимое разбитого яйца в кружку и начала размешивать с сахаром. — Гоголь-моголь для этого бедняги собью, глядишь, немножко поест, подкрепится — первое дело для больного. Кто ест, тот болезнь пересилит.
— А почему дедушка не говорит о своих болезнях?
— Кому говорить-то?
— Отцу. Или дяде.
— Огорчать не желает, такой уж характер. Твой отец и дядя тоже не часто сюда наведывались, когда бабушка хворала. Летом еще так-сяк, а зимой никто не приезжал. Все заботы о больной на дедушку свалились: постель перестилал, помогал умываться, причесываться. Много хлопот с больным, хоть твоя бабушка, вечная ей память, очень была терпеливая, ни разу не пожаловалась.
Пани Михалина рассказывала вполголоса, за ее словами крылась то ли обида, то ли сожаление, впрочем, это могло и показаться Петреку.
— Отругал бы меня пан Юзеф, если бы узнал, о чем мы с тобой толкуем, отругал бы не на шутку. Но ты уже не дитя, Петрек. Не мешает тебе знать правду.
В тот же вечер, предусмотрительно укрывшись с головой, Петрек рассмотрел в узкую щель между одеялом и подушкой дедушкины ноги. Опухшие, оплетенные синими жилами, кожа — шершавая, облупившаяся, серая. И невольно вздохнул.
— Чего тебе, внучек? — Дедушка укрылся и, откинувшись на высоко взбитые подушки, обеспокоенно глянул на Петрека. — Болит что-нибудь?
— Дедушка, у тебя больные ноги. — Почему-то прозвучало это как обвинение.
— К старости не здоровеешь, но еще носят меня и будут носить, сколько потребуется.
— Надо лечиться!
— Лечусь я, лечусь, но от старости еще никто никого не вылечил, нет таких докторов, которые бы старость вылечивали. — Дедушкина рука тянется к выключателю. — Обморозил я свои ноги в сорок третьем году. Зима суровая, студеная, а я в деревянных башмаках на босу ногу, только сенца малость подстелил. Портянок-то не было, не рвать же на них единственную рубаху. Это было у первого немца. Этот первый был хуже собаки, другой — куда лучше. Проверь-ка, внучек, есть ли у Муцека вода, раз уж о собаках заговорили.