Свежей воды было вполне достаточно.
— Когда меня продали первому хозяину, а нас действительно продавали за деньги, — то он мне в зубы заглянул, точно лошади, мускулы пощупал и, вроде бы довольный, залопотал: «Gut, gut». Мне деревенская работа знакома, но я и не думал надрываться ради немца, работал кое-как. Ведь и он обращался с нами хуже, чем со скотиной, питались мы баландой из щавеля с картофельными очистками, спали на полу, чуть присыпанном соломой. За любой пустяк избивал черенком вил или лопаты, а постоишь за себя, готов был мчаться на жандармский пост с жалобой. Тогда наверняка концлагерь, там не шутили.
— Почему ты не убегал, дедушка?
— Как бы я, не зная языка, всю Германию прошел? Кто бы мне помог?
— В кино показывали… — начал Петрек, но дедушка его перебивает.
— В кино все можно показать: и ангела, и черта, и ведьму, кому что нравится. По правде говоря, с каторги убегали, одного беглеца я знал, но он был одинокий, за него фашисты никого бы не арестовали. А я боялся за бабушку, за детей. Я бы сбежал, а с ними что бы случилось?
— А я бы сбежал!
— Конечно, ты у меня, внучек, боевой.
— Немцев обмануть легко, я читал.
— Тех, что по телевизору показывают, легко. Настоящих — трудно. Спи. Хорошо, что хоть Муцеку полегчало, было бы грустно закапывать его под яблонькой.
На третий день пес немного полакал молока из подставленной ему мисочки, уже открывал один глаз, жалобно посматривал на Петрека. «Видишь, что со мной случилось? — словно спрашивал он этим взглядом. — Я спокойно возвращался, и вдруг на меня напал какой-то разбойник, придушил, покусал, но я знал, что вы меня спасете, если доберусь до дома, вот и дополз кое-как».
— Дедушка не разрешает тебе водиться с нами? — осведомился Славек, на всякий случай обращаясь к Петреку через порог. Он сомневался, можно ли ему войти в дом.
— Нет, не дедушка.
— Так почему не приходишь? Держи, Лесняки тебе прислали, чтобы не серчал. — Славек подает ему каску пожарника, начищенную мелом до ослепительного блеска. — Жалеют они, что тебя обзывали.
— Ладно.
Славек не знает, что делать с каской, — положить ее на пороге или по-прежнему держать в руках, поскольку Петрек не торопится принять подарок.
— Бери же! Чего не берешь!
— Да так.
Трудно объяснить, почему Петрек отвергает великолепный дар. В другое время принял бы его с радостью. Но ведь в конечном счете к тому, что случилось, причастны и Лесняки, и Эля, и Славек. И кроме того, они — братья Эли. Если тебе дорога Эля, то не могут по-настоящему быть дороги ее братья, а если дороги все три Лесняка, то не может по-настоящему быть дорога Эля. Неизвестно почему, но так уже заведено.
— Что с тобой, Петрек?
Вдруг к Петреку возвращается все: слова дедушки, вечерний разговор с пани Михасей, погост под сенью грустных сосен, хрипящая корова, лисий хвост Муцека, вывалянный в пыли, и шерсть его, запятнанная кровью, насмешки Лесняков. Отчего эти каникулы не такие веселые и солнечные, как прежде? Что изменилось, окружающий мир или он сам, Петрек?
Если не получалось решение задачи на контрольной работе или стихотворение вылетело из головы именно в тот момент, когда вызывали к доске, если бывало скучно, плохо, тяжело, всегда можно было сказать себе, что впереди каникулы и поездка к дедушке. А у дедушки неизменно цвел и плодоносил сад, ждали друзья, рыжий Муцек бегал за велосипедом, тайник в кустах, качели, колодец, котлованы всё было к твоим услугам. Всё. У дедушки никогда не было ни скучно, ни плохо, ни тяжело. И большей беды, чем разодранная рубаха или испачканные сандалии, не случалось.
А теперь стало ясно, что стоит чуть иначе взглянуть вокруг — и увидишь, что на самом деле все совсем по-другому, чем представлялось эти годы. А может, так было всегда, только Петрек ничегошеньки не сумел увидеть и не понимал того, что видел и слышал?
Прихватив каску, Славек удалился, глубоко обиженный на Петрека, который даже не внял его рассказу о том, что мама велела отнести голубей назад. Тот, кто по ночам шляется, никаких крымок и почтарей держать не будет, так она сказала. Но Славек их не отнес, прячет в коробке с дырочками на чердаке Лесневских. Просто беда, как же их к голубятнику приучишь, ну как, если в коробке сидят на чужом чердаке? Обо всем этом Славек охотно бы поговорил с Петреком, но как говорить с человеком, который не желает и слова проронить.