Но об этом Лесневские не проронили ни слова, хотя не преминули сказать, что, по мнению Мариана, это вовсе не карп, а линь. Дядя Мариана тоже однажды поймал линя.
— Ты полежи спокойно. (Столбик ртути в термометре показал только тридцать шесть и девять.) Я бы пошел помочь пани Михалине, да боюсь тебя одного оставить, еще чего-нибудь накуролесишь или простудишься.
— Я полежу, — пообещал без особого желания, но и без неудовольствия Петрек. Ведь если он должен лежать, то он не может вечером пойти к котловану. Это каждый поймет. Даже Эля.
Муцек ходил по комнате, постукивая когтями. Смешно он выглядел: шапка бинтов на голове, поджатая лапа, облезшая шерсть на спине. Он щелкал зубами на надоедливых мух, принюхивался.
Казалось, он что-то искал, а может быть, только проверял, что изменилось за время его болезни. Иногда он оглядывался на Петрека, ему не нравилось, что тот лежит в постели солнечным летним днем.
После раздумья Муцек решил переступить порог. «Лежи себе, если хочешь, — говорил его взгляд, — я еще слабый, но все-таки пойду погулять».
Конечно, сейчас Муцека понесет за калитку — стоит только залаять на него старому Люксу, который за многие годы был то другом, то врагом, в зависимости от обстоятельств. Или, что еще хуже, взбредет ему в голову напиться воды из ведра — он всегда любит взобраться передними лапами на край колодца, или…
Забывая об обещании, данном дедушке, Петрек босиком выскочил следом за собакой.
— Можно? — За калиткой стояла Эля в самом нарядном своем платье.
В первый момент Петрек подумал, что он бредит, но нет, там, за штакетником, в самом деле стояла Эля Лесневская, настоящая Эля, и спрашивала, может ли она войти.
— Можно, — ответил он и, совершенно забывая о пижаме и босых ногах, смотрел, как Эля Лесневская идет от калитки к крыльцу по аккуратно расчищенной дорожке.
— Ах, как тут красиво! Какие хорошенькие кролики. Трусь, трусь. — Она просунула сквозь сетку свекольный лист. — Самые красивые вот эти пушистые, с красными глазками.
— Ангорские.
— Достань мне одного.
Она гладила большого белого зверька, его уши, украшенные пушистыми кисточками на концах.
Кролик недоверчиво поводил носом, удивленный этой неожиданной лаской.
— Осторожно, а то оторвешь.
— Да я знаю. У нас тоже есть кролики, только обыкновенные. Пестрые.
Похоже было, что она пришла только посмотреть на кроликов. Она стояла и стояла у клетки, и Петрек стоял вместе с ней, босиком и в пижаме.
— А эти как называются?
— Бельгийские.
— Кажется, что им шкурка велика. Смешные.
— А вот это венские.
— Тоже очень красивые.
— Я делал с дедушкой клетку. — Молчание становилось невыносимым, и нужно было обязательно что-то сказать. — В прошлом году…
— Мой папа тоже говорил, что сделает клетку.
— Он может прийти и посмотреть.
— Я скажу ему.
На этом разговор окончательно оборвался. Быть может, если бы Эля вспомнила о письме и о встрече, было бы ясно, о чем говорить, но она делала вид, что ничего об этом не знает.
— Янек рассказывал, что ты тянул рыбу.
— Да.
— И она была очень большая.
— Большая.
Она как-то украдкой посмотрела на его забинтованные руки… А может быть, и не посмотрела, потому что она не глядела на Петрека, а Петрек не глядел на нее.
— Ну, я ухожу.
И когда она сказала, что уходит, произошло что-то странное. Петрек вдруг почувствовал, что знает, что надо сделать, чтобы она еще не уходила.
— Подожди, я нарву тебе цветов.
Он почти притащил ее к садовому забору. Эля коротко вздохнула:
— Ой, мамочка! — и замерла.
— Видишь?
— Вижу.
Калитка была заперта, но это не имело значения, они уже были по другую сторону ограды, среди душистых многоцветных кустов, в аромате роз, в гудении пчел. Секатор, нужен был секатор, но Петрек, совершенно забыв о нем, ломал забинтованными пальцами стебли пионов, лилий, выдирал пучками гвоздики, опустошал кусты роз, оставляя грустно поникшие, измочаленные побеги.
— Держи. Это тебе.
— Слишком много. Не рви больше.
— Нет, я еще нарву.
Охапка цветов становилась все тяжелее и тяжелее.
— Петрусь, хватит!
— Не хочешь розовых?
— Хочу.
— Держи!
Наконец и Петрек посчитал, что хватит. Не оглядываясь на сад, он помог Эле перелезть через забор. Цветы она перенести не могла и перебросила их на другую сторону.
— Посмотри, сломались. — Эля огорченно поднимала печально поникшие головки пионов, розы с облетающими лепестками, помятые лилии. — Какая жалость.