— Я тебе еще нарву!
— Не хочу! — почти закричала Эля.
— Как хочешь.
Именно в этот момент упала первая капля дождя. Уже давно, еще тогда, когда они стояли у клетки с кроликами, солнце куда-то скрылось, на небо потихоньку вползла и недвижно зависла над поселком, поджидая свой час, темная, выгнутая горбом туча. Вслед за первыми каплями хлынул дождь, наискосок хлеща по лицу, сорвался ветер.
Они стояли на крыльце, с крыши стекали струи воды, брошенные под забором цветы валялись в быстро растущей грязной луже.
— Ой, мамочка! Ты простудишься. Разве можно бегать по дождю в пижаме? Надень хотя бы свитер.
Эля только сейчас, видно, заметила эту несчастную пижаму. Петрек терпеть не мог этой малышовой пижамы, оранжево-голубой, разрисованной розовыми котятами. Родители привезли ее из ГДР.
— Простудишься, — повторила она.
— Я никогда не простужаюсь. Я закаленный.
— Может быть.
— Не может быть, а точно.
Она постояла еще немного, дождь стал утихать, подгоняемая ветром туча, задевая горбом верхушки тополей, ползла своим путем.
— Жаль, что ты уже уезжаешь.
— Я еще не уезжаю.
— Родители приедут за тобой, и ты уедешь.
— Я совсем не хочу.
— Если ты еще побудешь здесь, то мог бы научить меня плавать.
— Тебя Мариан учит.
— Да он сам не умеет. Ты мог бы меня учить.
Именно так сказала Эля Лесневская. Не имела значения эта глупая пижама, не имели значение дождь, озноб, пробегавший по спине. Важно было только то, что Эля пришла к нему и стоит здесь на крыльце.
— Прояснилось. Мне пора домой.
Забытые цветы по-прежнему лежали в луже, уже не было Эли, и даже не верилось, что она действительно стояла здесь. Из сарая вышел Муцек и, неизвестно почему, отряхнулся, хотя был совершенно сухой.
Эля была права, Петрек простудился. Когда дедушка вернулся домой, Петрек пылал от жара. Пришла женщина-врач, поставила банки и сделала укол. Какая неудача — болеть, когда вот-вот приедут родители.
— Что это вы сам не свой, пан Юзеф? — С того дня, когда дедушка сделал ей предложение, пани Михалина перестала называть его паном Юзеком и перешла на более достойно звучащее обращение: пан Юзеф. — Ну, простудился паренек, так ведь из-за этого мир не перевернется.
— Я покажу вам кое-что.
— Сейчас, ночью?
— Вы и ночью увидите то, что надо увидеть.
Скрипнула садовая калитка. Петрек без труда мог себе представить, как дедушка, обвиняюще протянув руку, показывает на измочаленные ветки роз, обезглавленные кусты пионов, поломанные лилии и гвоздики, вытоптанный папоротник, выдернутые из земли корни ирисов.
— Кто это сделал?
— Петрусь.
— Зачем?
— Не знаю. Надергал, поломал и бросил под забором.
— Может, кто-то другой назло так сделал, пан Юзеф? Я не верю, что это Петрусь.
— Я тоже не верил, но что знаю, то знаю.
— Без причины так не делается. Что на него нашло, когда он так ломал эти цветы?
— Что-то нашло. Я думал — он объяснит, а он ничего, словом не обмолвился.
— Болен он сейчас.
— Не настолько, чтобы не мог из себя двух слов выдавить.
— Вы поговорите с ним, пан Юзеф.
— Не могу. Припомню, что увидел, и скажу лишнее. Я нервный, пани Михалина. Внук у меня один, и я не буду с ним лаяться из-за каких-то роз или пионов.
— Вам виднее, пан Юзеф.
— А что бы я мог ему сказать, пани Михалина? Если он сам этого не понимает, то что я могу ему втолковать? Для меня этот сад не просто сад, я ведь не из-за денег им занимаюсь.
— Я понимаю, пан Юзеф, что это для вас значит.
Откуда они могли знать, что в ночном воздухе голоса слышны далеко и отчетливо, что Петрек слышит каждое слово и, терзаясь, грызет пальцы.
Да, правда, все правда, это он наломал, натоптал, не задумываясь ни на миг, можно ли так поступать. Но если бы Эля пришла еще раз, он снова сделал бы то же самое, ему совсем не жалко цветов, брошенных под забором, он дал их Эле, а она сделала с ними, что хотела. Никто этого не поймет, даже дедушка, впрочем, Петрек скорее умрет, чем скажет дедушке, как это получилось, что он начал ломать стебли роз, пионов, лилий. Он придумает что-нибудь. Как-нибудь выкрутится, но не расскажет об Эле, ни за что не расскажет.
Как и в прежние годы, родители появляются загоревшие и улыбающиеся, а день выдался как раз серый, с моросящим мелким дождичком.
— Петрусь, дорогой, ты еще больше вырос! Но бледный какой-то.
Мама очень волнуется, когда дедушка рассказывает о болезни Петрека, опуская вынужденное купание и хождение под дождем в пижаме (об этом последнем дедушка, может быть, и сам не знает).