Ясно одно, отец хочет забрать дедушку из дома, оплетенного виноградной лозой. Если спокойно подумать, то в этом есть рациональное зерно. Пани Михалина рассказывала о зиме, когда так тяжело носить воду из колодца, колоть дрова, топить печь, расчищать дорожки от снега. Здесь дедушка не заболеет воспалением легких, а может быть, даже вылечит свои ноги, ведь поликлиника совсем рядом, рукой подать. Не следовало бы давно об этом подумать?
И хорошо, что дедушка будет жить в комнате Петрека. Будет с кем поговорить, вернувшись из школы. До сих пор можно было обращаться только к четырем стенам. Может быть, вместе с дедушкой здесь появится все то, что относится к дедушкиному миру? Пройдет осень, моросящая дождем, сковывающая заморозками землю, пройдет зима с ветрами, снегом и морозом, и тогда дедушка опять поедет в свой дом, к своему саду и колодцу. Ведь иначе не может быть. Когда зацветет сад, дедушка должен быть при нем. Нечего беспокоиться, отец ничего не хочет поломать, он только наконец сделал то, что давно надо было сделать, во всяком случае, пани Михалина считала, что это надо было сделать. И пан Лесневский. И даже сам дедушка. А дом и сад не пропадут, не исчезнут без своего хозяина, они будут существовать, ждать весны, первых лучей солнца, теплого дождя и дедушкиного покашливания, скрипа калитки и неторопливых шагов по дорожке между крыльцом и садом.
Все это будет, повторяет себе Петрек и успокаивается.
«Я поговорю с дедушкой о разных разностях. На каникулах никогда нет времени, чтобы поговорить о чем-нибудь до конца. Я должен расспросить его еще о многих вещах, я многого не знаю, а из того, что знаю, не все понимаю.»
И хорошо, что он не написал дедушке об отцовских планах, только бы все испортил, сам дедушка говорил, что второпях и муху не поймаешь. И чего он беспокоился? Если чего-нибудь до конца не понимаешь, то вряд ли стоит замыкаться в себе и строить разные предположения, лишенные здравого смысла. Если кто-нибудь не может решить примера с круглыми и квадратными скобками, он не должен утверждать, что задача не решается, потому что она решается, только надо знать, как за нее взяться.
«Все будет хорошо». Повторяя это, Петрек засыпает. Снится ему Эля Лесневская. Она смотрит на Петрека через плечо, а может быть, и не смотрит, это неважно. За Элей бежит, гавкая, Муцек, рыжий и блестящий в лучах летнего солнца. «Я писал тебе», — говорит Петрек, а Эля отвечает теми же словами: «Я писала тебе. И все помню». — «И я помню. Когда ты снова придешь, я нарву тебе цветов». — «Я, наверное, больше не приду, зачем? Муцек, ко мне. Ты знаешь, что Муцек теперь мой? Ему очень грустно». — «Почему?» — «Ты смешной, Петрек. Не знаешь, почему собакам бывает грустно?» Перед домом Лесневских пусто, но на крыльце сидит пан Лесневский, насупленный и грозный. «Эля, домой, матери помогать! А ты какого черта за ней ходишь? Давай отсюда! — Он показывает на калитку, это значит: убирайся. Петрек хочет протестовать и не может. — Не кукушка! — гремит за ним пан Лесневский. — Не кукушка, а ястреб! Я с самого начала это чувствовал, и вышло по-моему. Я свое знаю, я слов на ветер не бросал и не бросаю». Преследуемый гремящим голосом, Петрек убегает, ветки вишни бьют его по лицу.
Если бы иметь велосипед, он был бы уже далеко от дома Лесневских и от этого несмолкающего голоса. Велосипеда нет, зато в руках у него каким-то образом оказывается рыба, тяжелая и скользкая, та сама, которую он одно мгновение видел над поверхностью темной воды.
«Ого-го, вот это рыба! С такой можно в газету фотографироваться. Как ты ее поймал?» — «Обыкновенно». — «Везучий ты. Я столько лет ее ловил, а она досталась тебе». — «Я могу ее отдать, она мне не нужна». — «Там видно будет, нужна или не нужна. Больно ты скор. Нет так нет, а да так да, и все тут. А подумать никогда не вредно, тебе тоже. Подумай сначала, а потом говори, нужна или не нужна». У того, кто говорит эти слова, не видно лица, то ли это железнодорожник, то ли ветеринар, а может быть, пан Лесневский — кто-то знакомый и в то же время незнакомый. Это ужасно и странно. Быстро, как можно быстрее домой, за свой забор, за свою калитку, в свой тайник.
«Что это ты, брат, скачешь как заяц? Не петляй, послушай, пригодится» — «Кто вы?» — «Не все ли равно? Я хочу тебе что-то сказать, а ты убегаешь. А может, я скажу тебе что-то важное, своим умом до всего не дойдешь, людей надо слушать, люди знают…»
«Нет!» — крикнул Петрек и проснулся. Минуту он приходил в себя. Отвратительный сон, страшно даже снова закрыть глаза, чего доброго, начнет опять сниться до конца. Лучше уж посидеть на тахте, обхватив руками колени, чтобы сон развеялся и уплыл туда, куда уплывают сны, которых совсем не хочется видеть.