Когда Петрек уже моется в ванной, из комнаты доносится голос отца. Он говорит так громко, что ему удается заглушить топот скачущих коней и канонаду выстрелов, звучащих по телевизору.
— Он совершенно не умеет логично рассуждать, никакого реального взгляда на жизнь. Кроликов ему, видите ли, жалко, останутся без присмотра, а розы, видите ли, увянут.
— Он еще во многом ребенок. — Мама тоже говорит очень громко, потому что кони скачут и скачут и по-прежнему слышен сухой треск выстрелов. — В конце концов, в его возрасте…
— В его возрасте я сам решал, что мне делать в жизни. И не думал о цветочках-голубочках. И батя такой же, как Петрусь, непрактичный, всю жизнь себе иллюзии строит. Дома хлеба не хватало, я картонки в башмаки подкладывал, а батя все, что можно было, Лесневским уносил, дескать, пятеро детей у вдовы… А о нас — о матери, о брате и обо мне — он не думал, другие всегда были важнее. По ночам на работе за спасибо вкалывал. И что, может, ему орден или хоть премию когда-нибудь дали?
Стук копыт и затихающая перестрелка сливаются с топотом шагов. Как обычно, когда отец взволнован, он ходит между диваном и сервантом, три шага в одну сторону, три в другую.
— Ты думаешь, ему не предлагали? Мы могли поехать под Зеленую Гуру, он мог бы получить хорошую должность — как-никак он с тридцать третьего года был социалистом. Товарищи его в директора вышли, помнили о нем. И что же? Отказался! Заявил, что не чувствует себя в силах. Предпочел быть кондуктором, кон-дук-то-ром!
— Генек, тише. Это непедагогично, Петрек может услышать, что ты о своем отце говоришь.
— Или этот парень, который в войну жил у нас почти целый год! Ты понимаешь, какой опасности подвергал нас отец, и еще в таком поселке, где каждый знает, что у соседа на обед варят?
Цокот копыт сменяет сладкая музыка. Насколько Петрек знает кино, эта музыка означает, что герой на цветущем лугу повстречал девушку и сейчас ее поцелует.
— Мы облегченно вздохнули, когда он этого Метека наконец отправил дальше. Я понимаю, что была война, долг каждого был бороться, но, извини меня, он же подвергал опасности мать и нас, детей. Ведь когда война кончилась, мне было всего восемь лет, а брату и пяти не было…
— Я понимаю, можно на него обижаться… — Мамин голос повисает на мгновение во внезапно наступившей тишине. На экране, наверное скрываясь в изломах серых скал, к кому-нибудь подкрадывается ковбой, а может быть, оба противника, опустив руки, выжидают, кто их них первым выхватит оружие. — До сих пор, однако…
— Я не могу этого объяснить, просто не сумею объяснить. У бати и копейка не задерживалась, и ничего нельзя было с этим поделать. Имеем ли мы право допустить, чтобы и на сей раз так случилось, если мы можем помешать этому?
Отец говорит так быстро, что едва можно разобрать слова, он словно хочет немедленно, как можно быстрей освободиться от своих мыслей.
В телевизоре звучит одиночный, очень громкий выстрел.
— Ты прав. Мне кажется, ты абсолютно прав.
— Ты в самом деле так считаешь?
— Да, но…
— Но, но! — неожиданно взрывается отец. — Ты хочешь сказать, чтобы я еще подумал, правда? А Петр даже не дает себе труда скрывать свои претензии, дает мне советы, считает возможным вмешиваться в дела, о которых не имеет и не может иметь никакого понятия.
Отец все больше распаляется, словно он хочет убедить в своей правоте не только маму, но и самого себя, заглушить в себе какие-то сомнения, известные только ему.
— И вообще я уже давно размышляю о том, что старый больной человек должен наконец-то пожить в комфортабельных условиях, под опекой близких. Мы имеем возможность обеспечить бате условия, так почему же…
Прежде чем отец успел задать свой вопрос, гремит одиночный выстрел, звук выстрела, подхваченный эхом, нарастает, многократно усиливается. С грохотом катятся камни, ржет конь, который, наверное, привязан и не может убежать, а только пятится назад и становится на дыбы, прядая ушами.
А вопрос отца так и не был задан, его начало повисло в воздухе, в тишине, наступившей после выстрела, в грохоте камней и неистовом ржании, хотя в определенном смысле он все же был задан, поскольку мама отозвалась негромко:
— Зачем ты мне объясняешь, если ты знаешь, что прав? Ну зачем?
— А с его хозяйством одни заботы. Доходу на несколько сотен в год, а хлопот на тысячи. Пора наконец его от них избавить.
Слышны шаги. Неуверенные, крадущиеся, не может быть, чтобы это были шаги отца — так подкрадывается охотник к добыче или убийца к спящему человеку.