— Вы на меня обиделись, а ведь я еще больше на вас обидеться могла. Надо было просто сказать, так, мол, и так, а не слушать других. Много они знают, эти другие, как бывает, когда жизнь уже прошла.
— Прежнего не вернешь.
— Да, правда, — согласилась пани Михалина и начала собирать чашки и блюдца со стола, будто она все еще была в том доме, оплетенном виноградом, а не в квартире на каком-то там высоком этаже многоэтажного дома. — Вы, пан Юзеф, сами знаете, что для вас лучше.
А Петрек сидел как вкопанный, моргая веками, словно человек внезапно очнувшийся от глубокого сна. Это невозможно, совершенно невозможно, но ведь он слышал собственными ушами, что дедушка решил продать дом и сад. В это просто никак нельзя поверить, а все же так было, и кто-то другой раскрутит ворот колодца, кто-то чужой пройдет по борозде между ухоженными грядками, кто-то неизвестный присядет на скамейке около дверей, на любимом месте дедушки. И никогда больше нельзя будет туда поехать, и никогда больше Эля не пройдет по дорожке от калитки, и никогда больше…
— Покажи-ка, Петрусь, где тут горячая вода открывается, — позвала его из кухни пани Михалина.
Она явно собиралась мыть посуду и прибираться, а дедушка застыл на своем месте и, казалось, не слышал и не замечал ничего и никого.
Взволнованный Муцек, постукивая когтями о паркет, бегал от моющей посуду пани Михалины к неподвижному дедушке и обратно, задирал голову и внимательно, не по-собачьи заглядывал в лица людей.
— Уши у тебя заложило, Петрусь, что ли?
В ответ на это пришлось встать и показать, что надо отвернуть кран с синей ручкой, и сказать, что, вообще-то говоря, надо отвертывать с красной, но слесарь при установке ошибся, и так и осталось.
— Ты не спрашиваешь про друзей, Петрусь? Уже забыл?
— Нет, я не забыл.
— Так почему не спрашиваешь?
Он написал Эле три письма, одно очень большое, он сам опустил его в ящик у почты, но не дождался ни слова в ответ. Считая письмо, посланное из лагеря, их было четыре. Четыре раз он мучительно грыз шариковую ручку, переписывая начисто, обдумывал, что и как написать, чтобы она поняла, и вместе с тем, чтобы письмо мог прочитать каждый из Лесняков, Славек, Мариан или даже родители Лесневские.
— Элюня очень повзрослела, стала такая серьезная. Ясь дважды в неделю ходит уже на практику. (Ясь — это старшой Лесняк). Славек хочет пускать голубей на соревнованиях, только не знает, где надо записаться, чтобы допустили до этих соревнований. Просил у тебя узнать, Петрусь, может, ты знаешь?
Важно ли то, что происходит в поселке, что делают Эля, ее братья, Славек или Мариан? Нет, дедушка не может так поступить, не может, и все тут! Петрек ему сейчас все объяснит, пусть только уйдет пани Михалина, он объяснит, а дедушка поймет. Насупит седые брови, спрячет улыбку в морщинах и скажет, что Петрек прав.
— До свидания, пан Юзеф. Пора мне, уже четвертый час, того и гляди, Генек с работы придет, а я для него незваный гость. Доброго вам здоровья!
Дедушка встает, оправляет пиджак и склоняется к руке пани Михалины.
— Спасибо за вашу доброту, пани Михалина. И пусть люди вам добром за добро отплатят.
— Что вы, пан Юзеф! Какая там доброта, по пути мне было, я и зашла.
Муцек встал у дверей, машет хвостом, он явно ждет, что дедушка возьмет его и они вместе с пани Михалиной вернутся к себе домой. Но вдруг он по голосам, по жестам, по каким-то ему одному известным признакам сообразил, что дедушка никуда не пойдет, и поплелся под стул с низко опущенной головой и волочащимся по полу хвостом.
— Внучек, проводи-ка пани Михалину до остановки. А то я пока доковыляю, вечер наступит.
Понемногу смеркается, на маленьком деревце дрожит последний лист, непропорционально большой, другие уже опали, преждевременно пожелтели и опали, а кто знает, почему?
— Что это ты, Петрусь, не в своей тарелке?
— Зачем дедушка продает? — почти кричит Петрек, так кричит, что пани Михалина даже останавливается.
— А ты не знал? Дедушка у вас уже давно живет.
— Не знал.
— Теперь знаешь.
— Но зачем?
— Во-первых, он один уже не справится. А во-вторых… — пани Михалина явно заколебалась и оборвала на полуслове.
— Что во-вторых?
— Ты уже большой, я могу тебе сказать. Если бы я пошла за пана Юзефа, то вдвоем мы бы еще потянули эту лямку, но я не пошла.
— Почему?
— Объясняй не объясняй, ты все равно этого не поймешь. Трудно начинать новую жизнь в наши годы, а тем более когда другие против. Ой как трудно.
— Какие другие?
— Слишком ты любопытный, Петрусь.