Ньют крутился, кажется, очень близко. Ещё буквально пара дюймов — и риск задеть друг друга коньками был бы почти осязаем. Вот такое расстояние Персивалю казалось идеальным для отработки вращения и вообще параллельных элементов, ведь чем парники ближе, тем выше оценки — но при этом расстояние должно оставаться безопасным…
Ньют остановился неожиданно, безо всякого предупреждения, Персиваль не сразу среагировал и тоже завершил вращение. Ньют стоял посреди льда, чуть напряжённо прикусив губу, но через секунду снова улыбнулся:
— Спасибо. Это было просто здорово.
— Мы же едва… — начал было Персиваль, но оказалось, что Ньют ещё не договорил:
— И у меня появилась идея.
— Я слушаю, — Персиваль повёл плечами. Мышцы приятно ныли: в самом деле, надо бы чаще на лёд выходить. Да и вообще — если бы его вечные соперники, или хотя бы один из них, ушли в своё время в профессионалы — он бы наверняка ломанулся за ними. По ощущению льда под коньками он действительно иногда скучал.
Ньют чуть склонил голову набок, кивнул в сторону выхода и поехал туда первым. Ничего не оставалось, кроме как поспешить за ним.
Выйдя со льда, Ньют упал на скамейку, дождался, пока Персиваль сядет рядом, и выпалил:
— Мы же решили заканчивать произвольную параллельным вращением. Так?
— Верно, — Персиваль кивнул, не очень понимая, к чему он клонит. Ньют опять улыбнулся:
— Я хочу добавить в эту цепочку вращений бильман.
Персиваль тихо порадовался, что успел сесть — от подобной… идеи он бы точно упал.
За всю историю катания он не мог вспомнить ни одного параллельного бильмана — по той простой причине, что это вращение считалось сугубо женским. Мужчин, на него способных, можно было перечислить по пальцам одной руки, и ни один из них не являлся парником. Нет, именно Ньют… Ньют мог. Но — редко, коротко и только на тренировках, только иногда, видимо, чтобы не растерять форму. Они все единогласно считали, что не стоит выводить это на соревнования. Нерентабельно.
Но теперь, судя по всему, это единодушие пошатнулось.
Откашлявшись, Персиваль выдавил единственное, что сейчас было у него в голове:
— Ты что, с ума сошёл?
Ньют усмехнулся и, кажется, подмигнул — в полумраке было не очень-то и заметно:
— Персиваль, ты же знаешь: я гибкий. А так… так ты сможешь узнать это ещё лучше.
От последних слов Персиваля нехило встряхнуло. Мозг отказывался воспринимать эту фразу иначе, чем как пошлый намёк.
А потом… Потом всё напряжение сегодняшнего дня, вся дурная тревога и прочие глупости неожиданно отпустили, улетучились, и на их место пришло пока ещё мутное, ничем особенно не подкреплённое, но уже крепкое подозрение: Ньют действительно догадался. И не просто догадался, а проверяет, не ошибся ли.
Тёплая нежность затопила с головой: моя ж ты рыжая радость, хороший мой, зачем такие сложности, что же ты творишь, мы же с ума так сойдём оба…
Больше всего на свете сейчас хотелось его обнять. Потереться носом о волосы, вдохнуть запах, поцеловать, наконец — долго, сосредоточенно, и пусть поцелуев будет ещё гораздо, гораздо больше одного — первый Персивалю хотелось запомнить.
Но мешали две вещи.
Во-первых, подозрение всё ещё было подозрением, а не знанием. А во-вторых… Во-вторых, если Ньют выбрал такую игру, если ему хотелось подобных… прелюдий — Персиваль не мог решиться ему отказать.
Медленно усмехнувшись в ответ — а то молчание уже затягивалось — Персиваль тихо заговорил:
— Я был бы совершенно не против узнать это лучше, Ньют.
Тот тоже негромко рассмеялся, как-то явно расслабляясь:
— Но сначала нужно обсудить возможность бильмана с Куини и Серафиной, правильно?
Был велик порыв расхохотаться. Как он — запрокинув голову. В своих формулировках Ньют был изумительно точен. Дескать, сначала мы о гибкости, а теперь — точно о бильмане, не придерёшься.
— Абсолютно, — Персиваль наклонился и начал расшнуровывать ботинки, Ньют — тоже. — Но послезавтра. Уже поздно, и я понимаю, что тебе не терпится хотя бы поделиться идеей — но лучше отложи.
— После?.. — Ньют моргнул, перелезая из коньков в кеды. Персиваль хмыкнул:
— И этот человек ещё говорит, что я мог бы тут ночевать. Завтра — выходной день у нас всех, если ты забыл. И по этому поводу, кстати, я бы хотел позвать тебя… да хоть в парк на прогулку. Погода отличная, а мне, признаться, до смерти надоело за последнее время говорить с тобой только о катании.
Ничего необычного в его приглашении не было: они так и раньше делали. Даже ходили в один и тот же парк. Но теперь, похоже, изменилось всё. Или изменится. Или, что вероятнее всего, начинало меняться.
Отказа Персиваль почти не боялся. Был едва ли не на сто процентов уверен: его не последует.
Ньют поднялся со скамьи и кивнул:
— Я с удовольствием. Ты запасёшь хлеб для уток?
Персиваль широко улыбнулся. Хотелось по-мальчишески прыгать до потолка.
— Обязательно. Но и ты прихвати.
— Мог бы не уточнять, — Ньют, естественно, вернул улыбку и пошёл к выходу.
На полпути он обернулся:
— Я тебе позвоню, Персиваль. До завтра.
Тихо закрылась дверь в коридор.
Персиваль откинул голову назад, прижимаясь затылком к стене, и закрыл глаза.
Говоря откровенно, он уже и не помнил, когда в последний раз так радовался.
~
На лестнице около квартиры Геллерта чётко слышалась музыка. Криденс поморщился, в два шага достиг двери и надавил кнопку звонка. Судя по мотиву — Бизе, кажется — Геллерт работал, но накануне, в конце концов, они чётко оговорили время, и Криденс даже опоздал на минуту. Так что нечего.
Музыка смолкла, через несколько секунд дверь распахнулась. Геллерт посторонился, давая Криденсу войти:
— Привет. Как думаешь, Честити согласится выйти на лёд в образе тореро?
Криденс, как раз опускавший сумку на пол, аж её ремень из рук выпустил. Похоже, в ответ он мог только хлопать глазами.
Через несколько секунд, когда самодовольная ухмылка Геллерта ему надоела, он всё же справился с собой и пробурчал:
— Что ты ей придумал?
— «Кармен», — ответил Геллерт, направляясь в комнату, которая служила ему и спальней, и гостиной, и кабинетом, и чем только ещё не служила.
Во второй комнате у него жили попугаи. В своё время Геллерт потратил кучу денег на звукоизоляцию, чтобы не пугать музыкой ни птиц, ни соседей. Один из попугаев как раз пролетел над головами и скрылся на кухне.
— Мы пугаем Ланца, — пробормотал Геллерт, заходя в гостиную. — Надеюсь, он нас простит.
Криденс пошёл следом и, оказавшись у ближайшего кресла, немедленно в него упал.
— Собственно, для Честити я припас сюиту тореро, — Геллерт опустился на диван. — Мне кажется, может получиться интересно.
Криденс представил себе Честити в классическом костюме матадора и прикусил губу. Образ был ярким до чрезвычайности.
Геллерт щёлкнул мышкой, и в комнате загрохотала та самая сюита. Криденс зажал уши. Геллерт неоднократно упоминал, что слушает музыку на такой высокой громкости, чтобы не упустить ни малейшей детали, и это было как раз очень хорошо понятно, но вот объяснить ему, что чужие уши ничем перед ним не провинились, не было под силу никому.
Хмыкнув, Геллерт убавил звук, и некоторое время они просто слушали.
— А теперь представь себе, — Геллерт остановил музыку, — сначала она катается руками, потом прыжок, допустим, риттбергер, ты знаешь, я люблю начинать с относительных сложностей, потом спираль, Честити вся в чёрном с золотом, жаль, мулету нельзя, и…
— Погоди, погоди, — взмолился Криденс, — ты уверен?
Геллерт привычно театрально вздохнул:
— Практически. Я откопал несколько видео с её выступлениями, и не могу смотреть на это без боли. Такой потенциал убит почти что христианскими напевами, сил моих нет. А тут — и классика, и при этом интересно и нестандартно, и как раз почти две пятьдесят. Что скажешь?
Криденс улыбнулся. Вот в этом был весь Геллерт: вроде бы они встретились для того, чтобы обсудить его, Криденса, программу, но с ним хотели посоветоваться — и это тоже льстило. Примерно как давешнее «твои шансы остаться у родителей уменьшились», переведённое как «ты мне здесь нужен».