В голову с назойливостью мух полезли мысли о наставниках. Опять.
Нужно будет рассчитать время и позвонить Геллерту, поздравить. Если он, конечно, на своём Гоа телефон не отключил.
Он улетал куда-то каждое Рождество, и не всегда говорил, куда именно. Даже странно было, что теперь сказал: Криденс был уверен, что Геллерт, переживая сейчас не самый лучший период, отгородится от всех связей, сообщений и поздравлений. Но всё-таки вышло по-иному, хотя он и «под страхом пыток, кормления попугаев вместо миссис Тайрент и десятью часами на катке один на один» запретил Криденсу разглашать его местонахождение. «Тем более… сам понимаешь, кому именно». Криденс честно пообещал, что не скажет — в кормлении попугаев он был не очень силён и вообще их побаивался.
Альбус оставался в Нью-Йорке, не считая время вокруг Рождества отпускным. Хорошо ещё, что только для себя не считал.
Тоже нужно будет позвонить, само собой.
Криденс вздохнул. Честно говоря, он ждал того, что продемонстрирует «улучшенную версию» короткой программы уже на Гран-при, не на первом этапе, так на втором, не на втором — так в финале. Но перед прокатом Геллерт молча качал головой, и Криденс, конечно, слушался. Не готов он — так и не надо. Не Криденсу, в конце концов, решать, когда наставники, мать их, воссоединятся. Или хотя бы поговорят.
Но вообще-то это уже начинало его потихоньку сердить. Хоть бы к Континентам раскачался, честное благородное…
Идиоты.
Честити рядом пробормотала что-то во сне, и Криденс осторожно взял её за руку. Та улыбнулась, не просыпаясь, и ощущение собственного счастья мигом вытеснило из головы мысли о несчастье чужом.
Может, это и не очень хорошо, и излишне эгоистично — но в данный момент было откровенно плевать.
~
Сочельник не радовал. Белого Рождества не получится.
Хмурые тучи, нависавшие над празднично сверкавшим городом, умудрялись навевать такую тоску, словно Альбус вдруг действительно начал ставить своё настроение в зависимость от погодных условий. Он всегда умел абстрагироваться от этого, но именно сегодня отчего-то не получалось.
В углу комнаты мигала белыми лампочками невысокая ёлка, наряженная в традиционной красно-золотой гамме — в последние пару лет Альбус её даже не разряжал, убирая в кладовую вместе с шарами, и перед очередным Рождеством лишь поправлял их. Ноутбук на столе пел голосом Энди Уильямса — пока что «Where do I begin», а через пару минут пойдёт «Speak softly love».
Геллерт, конечно же, катался под версии, лишённые вокала, но с ним мелодии становились богаче. И куда более жестокими, разумеется.
Будь здесь Криденс, он бы со свойственной ему грубоватой язвительностью непременно сообщил бы, что Альбус решил устроить себе «праздник на дне». Будь здесь Геллерт… если предположить такое невероятное развитие событий, что в этой квартире оказался бы Геллерт, при этом не по делу, он выразился бы ещё более… зло. Но, возможно, после этого «праздник на дне» устраивать бы не потребовалось.
Самообманом Альбус не страдал никогда, так что даже удивился последней мысли. Потребовалось бы — и при этом дно оказалось бы ещё глубже.
И совсем уж глупостью было сидеть в гостиной, откуда можно выйти прямо из квартиры, и смотреть на входную дверь. Словно она могла сейчас открыться и впустить…
Он отпил ещё вина. Помнится, в своё время, выбирая бутылку на вечер — очередной редкий вечер, который могли провести вместе, прежде чем разлететься по разным странам — они с Геллертом вечно спорили, красное брать или белое. Как-то раз Геллерт в сердцах бросил: «Эти два цвета дают розовый, попробуем его?». И, как ни удивительно, именно розовое вино понравилось обоим. Так, собственно, дальше и повелось. И сейчас Альбус пил именно его. Правда, конечно же, игристое. Всё-таки Рождество.
Мысли о внезапно открывающейся двери, когда он сам не ждал этого, разумеется, всколыхнули ещё одно воспоминание — правда, он бы сейчас уже не сказал, какой именно тогда был год. Но одним утром — солнечным, тёплым, куда приятнее сегодняшнего дня — он проснулся от того, что рядом с ним на кровать кто-то упал и немедленно сгрёб его в охапку. На сонный удивлённый взгляд Геллерт весело ответил: «Ты же сам когда-то дал мне ключи. Думал, потеряю или не воспользуюсь? Наивно такое предполагать, душа моя». Они не договаривались ни о встрече, ни о приезде Геллерта в Британию, Альбус вообще не знал, где тот собирался проводить начало отпуска, а сам почти взял билеты в Грецию. Хорошо, что не успел. Билеты они в итоге брали вместе, через день, и вовсе на Сицилию.
Не знал, где тот собирается проводить начало отпуска…
Как и сейчас — понятия не имел, куда Геллерт улетел на Рождество.
С момента начала их сотрудничества Геллерт уезжал куда-то каждый декабрь. Альбус, разумеется, никогда не знал, куда именно.
Хотя что бы изменило это знание? Решился бы он полететь туда же? Решился бы подойти, поздравить — возможно, с бутылкой того самого розового вина — и попросить разговора? Возможно. Но крайне маловероятно. Что изменит этот разговор, если чувство вины не вытравливалось за все восемь лет, и если уверенность в том, что его не станут слушать, не становилась слабее?
Альбус, безусловно, понимал и радовался хотя бы тому, что между ними нет ненависти. Была бы она — и они бы просто не работали вместе и не общались вообще. А если Геллерт за все годы не подошёл и не заявил прямым текстом, что ждёт извинений и готов их принять — значит, не ждал и готов не был. Он всегда говорил о таких вещах напрямую, и Альбус не видел никаких признаков того, что в этом вопросе что-то изменилось.
Тогда, в сезон две тысячи седьмого-восьмого, он действительно не ждал от своего поступка… настолько дурных последствий. Конечно, предполагал, что Геллерт будет и возмущён и, возможно, несколько обижен… но не так. Не настолько.
Прессу он тогда ненадолго возненавидел. Как явление, как институт, в целом. Если бы не она — возможно, всё было бы в порядке. Даже до сих пор.
Впрочем, и это тогда стоило предположить. Сделать выводы. И не ставить Алексу программу под «Властелина колец». В принципе. Ни в коем случае.
Подхлестнуть сдающего позиции Геллерта можно было и как-то по-другому.
А после…
Когда Альбус смотрел его произвольный прокат, то даже не заметил, что почти до крови вцепился ногтями в собственные ладони и едва ли не прокусил губу. Перед Чемпионатом мира Геллерт внёс в программу несколько изменений, и в сочетании с этой музыкой… Не понял и не догадался бы о его порыве только последний слепоглухонемой.
Но было поздно.
Выстроенный роскошный замок из песка через секунду оказался уничтожен внезапной волной.
Альбус тогда не чувствовал боли ни в руках, ни в губе, ни в ударенной челюсти. Только внутри.
Ибо Геллерт, выходя из последнего вращения на колени, посмотрел на него — яростно и безнадёжно. «Всё было хорошо, и после этого проката стало бы лучше. А ты взял и всё испортил», — несложно было догадаться.
После интервью о «посвящении программы, в которое отлично вписалось падение» Альбус попытался приехать к нему домой — за несколько часов до отлёта из Швейцарии в Британию. Его вежливо развернули — и даже не сам Геллерт, а его экономка, типичная суровая фрау, с хрестоматийным «герр Гриндельвальд не принимает гостей в данный период времени». Спорить и прорываться Альбус не стал — всё и так было очевидно.
Оказавшись дома, он попытался написать ему — но все контакты оказались либо уничтожены, либо заблокированы с концами. В том числе, разумеется, их личные, те номера и адреса, которые знал только Альбус. Он был уверен, что с ними-то Геллерт расправился в первую очередь.