Писать бумажное письмо было бы ещё глупее — его порвали бы, едва увидев обратный адрес.
Спустя три года, в Америке, Альбус назначил ему деловую встречу от чистейшей безнадёжности, не рассчитывая ни на согласие сотрудничать, ни на то, что Геллерт вообще на эту встречу придёт. Но он пришёл, выслушал и скептически протянул: «Ну давай попробуем. Юниоры у тебя были неплохие». И это оказалось весьма заточенной шпилькой — из-за Ньюта Альбус переживал до сих пор, а уж тогда…
Теперь он понимал, что и Геллерт, возможно, согласился из безнадёжности. Сотрудничество с тренерами у него не получалось. До Альбуса.
И, пожалуй, следовало быть благодарным хотя бы за добрые рабочие отношения.
Это уже было много.
Но теперь, в этот сезон, что-то неуловимо изменилось. Альбус вряд ли мог сказать, что именно, но его ощущения подсказывали: с Геллертом в последние полгода явно творится что-то не то.
Может быть, и следовало поговорить с ним. Даже не дожидаясь прямых заявлений о необходимости разговора с его стороны.
И, положа руку на сердце, когда таким заниматься, если не в Рождество?
Донельзя романтичная мысль. Но…
Но Альбус не знал, где он.
Можно было предположить, что где-то на юге, подальше от Америки и Европы, чтобы ничто не напоминало ему о празднике, который он, как и Альбус, отмечал бы в одиночестве. Почти наверняка.
Но где именно…
Впрочем, о местонахождении Геллерта мог знать Криденс, всегда ладивший с ним лучше и общавшийся теснее, чем с Альбусом. И если как следует попросить его…
Альбус взял с журнального столика телефон, открыл список контактов и уже занёс палец над именем Криденса.
И отложил мобильник в сторону.
Даже если он был в курсе, Геллерт наверняка попросил его ничего не говорить. И Криденс, со своей похвальной — Геллерт сказал бы «возмутительной» — честностью так прямо Альбусу и заявит: да, я знаю, но тебе не скажу по его просьбе. Услышать такое Альбус был совершенно не готов. Ему хватило такого диалога и в мыслях, чтобы вести его в реальности.
Он некоторое время посидел, закрыв глаза — и снова взял телефон.
~
В холле отеля даже поздним вечером играла музыка — хвала всему возможному, совсем не рождественская. Солнце, прекрасная температура в двадцать пять градусов, коктейли, пальмы, никаких ёлок, шаров и фейерверков — словом, идеально.
Он и Криденса звал с собой, вместе с Честити — впервые захотелось нарушить собственную традицию одинокого не-рождественского отдыха — но те отказались под предлогом «будем отмечать с родителями Криденса, заодно я с ними и познакомлюсь поближе и в новом качестве». Детишки… Хотя за них неожиданно было радостно.
Пожалуй, через год стоит наведаться сюда снова.
Если ничего не получится. Если план не сработает.
Геллерт мимоходом порадовался этому «если» и поднялся в номер. Уже минут десять он чувствовал слабый, но всё-таки голод, и стоило принять душ, переодеться и пойти в ресторан.
…Выйдя из ванной, он почти машинально проверил телефон, который не взял с собой, пока был в баре в городе — напитки были неплохи, но кухни не оказалось вовсе — в такси и в душе. Никаких поздравлений он не хотел. Но могли звонить или написать и по делу.
Одно смс-сообщение.
Геллерт уселся на кровать, открыл его и похвалил себя за предусмотрительность — не сядь он, мог бы и рухнуть.
«С Рождеством», — писал ему Альбус. С точкой в конце сообщения.
Геллерт сжал телефон в пальцах, мысленно фыркнув: ежегодная рождественская рассылка всему списку контактов, так, мой дорогой?..
И тут же вредная память подкинула другую мысль: в прошлый год в этой рассылке после слова «Рождество» стоял идиотский смайл в виде ёлки. В позапрошлый — в виде шарика. Красного. Геллерт красный цвет не любил. Особенно в связи с Рождеством. Пошло и банально.
А три года назад — и вовсе колокольчиков. В этот раз Геллерт ставил на снеговика. Но никак не на точку.
«У тебя закончились картинки?» Геллерт стёр, едва поставив знак вопроса.
«Оно ещё не наступило» — тоже.
Откинулся на подушки.
Закрыл глаза.
«И тебя».
Отправка заняла несколько секунд, словно сообщение не хотело уходить.
Но Геллерту было плевать на мнимые желания нескольких букв.
…В ресторане он заказал несколько лёгких закусок и бокал розового вина, отчаянно ругая себя за идиотскую сентиментальность.
~
Ньют валялся в спальне Персиваля — ну или, точнее сказать, в их спальне в квартире Персиваля — и пытался дремать.
За стол они сядут около десяти часов вечера. Где-то в полвосьмого Ньют умудрился сбежать и с кухни, куда Серафина утащила его в качестве поварёнка, и из гостиной — там, впрочем, всё уже было украшено, и гирлянду сеткой, купленную сегодня, он повесил на окно.
Он уже позвонил домой и поздравил Тесея и родителей — в Лондоне Рождество уже наступило. А потом вдруг понял, что жутко устал, и что если не поспит, то за праздничным столом будет клевать носом, даже не выпив символический бокал глинтвейна — они всегда отмечали с ним, никто из них не любил шампанское. Так что под окончание разговора с семейством Ньют потихоньку убрался из гостиной под одобрительный взгляд Персиваля — тот, конечно, всё разглядел и понял.
Ньют вообще очень любил Рождество, но это собирался встретить с наибольшим удовольствием. Может быть, в детстве радости было больше, но и была эта радость, конечно же, детской. И он был счастлив тогда просто потому, что наступал праздник. А теперь у него было множество причин гораздо весомее: и семья в порядке, и карьера пошла в гору, и друзья-коллеги у него замечательные… и Персиваль.
Ньют не любил загонять чувства в словесные или любые другие рамки, не любил говорить о них вслух и не выносил… деклараций — зачем, если и так всё понятно? Если при одном взгляде на него хотелось улыбаться, если от короткого прикосновения по коже бежали тёплые мурашки, если даже иногда одной многообещающей усмешки хватало, чтобы ослабнуть в коленях и немедленно начать фантазировать о предстоящей ночи? Зачем что-то говорить и как-то обозначать ощущение счастья, возникающее просто из-за того, что он появлялся в том же помещении? Ньюту было достаточно всего, что у них было сейчас. Даже не просто достаточно, а много: ни с кем и никогда у него такого не было. Было, конечно, другое — но далеко не так сильно, не так близко и не настолько серьёзно.
И совсем недавно Ньют поймал себя на мысли, что предложи Персиваль ему попытаться дожить вместе до старости — а он бы наверняка именно в такой формулировке и предложил — он согласился бы, не задумываясь. И даже не испугался. Да что там испуг, не было даже удивления. Просто спокойное понимание: да, ему бы этого тоже хотелось. Очень. Очень-очень.
Может, самому стоит всё-таки заговорить о чём-то подобном? В конце концов, не хватало им ещё повторения летнего идиотизма, когда оба не могли решиться показать друг другу, что чувствуют и чего хотят!
Во всяком случае, Ньют точно не собирался снова делать такую глупость.
И, словно в ответ на его мысли, дверь скрипнула, и в комнату вошёл Персиваль. Может, он собирался переодеться, может, просто посмотреть на Ньюта — но тот немедленно повернулся в постели и широко ему улыбнулся. И кивнул на соседнюю половину кровати, приглашая лечь рядом.
Персиваль быстро сбросил обувь и футболку с джинсами — естественно, при гостях в домашней одежде не походишь — и влез под одеяло. Привычно обнял Ньюта одной рукой, потянул ближе, укладывая себе на грудь, поцеловал в макушку.
Ньют довольно зажмурился, перекидывая через него руку. Вот только бы сейчас в сон не потянуло, по привычке: у них должен состояться важный разговор!
— Ньют, мне тут кое-что пришло в голову…
Хм. Судя по оттенку торжественности в его интонациях, с этим самым важным разговором Персиваль решил его опередить.
— Да? — Ньют придвинулся ещё ближе, забрасывая ногу ему на бёдра, хотя и понимал, что это могло бы отвлечь. Но тот только довольно вздохнул.
— Мы вместе уже больше полугода, — основательно заговорил Персиваль, — у нас всё хорошо, думаю, ты с этим согласишься, и хочу тебе честно признаться: мне надоело все эти полгода мотаться по разным квартирам и жить на два дома. Так что… может, нам уже съехаться, наконец?