Наталья Леонидовна Трауберг
Несколько слов о детских книгах
Наверное, все дети гадают, какая тайна у взрослых. Во всяком случае, я — гадала, и помню неверные ответы. Сосредоточенность на себе? Она есть и в детях. Суета? И она бывает. Важность? Далеко не все важны, но это — ближе. Для меня правильным ответом оказалось: цинизм.
Ребёнок не знает, что, в другом значении слов, взрослый — это ответственный. Если вспомнить игры по Берну, можно сказать, что хорошее во взрослом — ответственность; но это не тайна, ребёнок просто не мыслит в таких категориях. Конечно, он не знает слова «цинизм», но понятие — ощущает, и выразит точнее, чем этот условный, полуисторический термин: взрослые ни во что не верят, им всё нипочем, на всё начхать, они врут, и тому подобное. Спасибо, если эта разгадка придёт не в детстве, а в юности, всё-таки не так больно, можно шарахнуться не к большему цинизму, а к опасному, но в эти годы полезному максимализму.
Если мы, пусть условно, примем такую разгадку и применим её к книгам, то окажется, что сейчас почти вся литература — взрослая. Какой журнал ни откроешь, самые умные и лучшие ведут «игру на понижение». Многие обличали её, у нас — Вышеславцев, «у них» — Льюис, но толку мало. Ум и цинизм нераздельны, если у жизни — только три измерения.
Врали писатели былых времён или «умалялись как дети», решить нетрудно, это — чувствуешь. От одних — мутит (значит, врали); другие поднимают сердце горе, вводят в мир, освещённый Солнцем Правды. Это не только суровый Дант или жалостливый Диккенс, это — Пушкин, который безусловно и неправдоподобно умён. Что там, это жёлчный Ходасевич со своими котами и ангелами, молодой Набоков в «Даре». Если бы я читала их в детстве, и поняла, я не увидела бы в них той страшной правды.
Сейчас тоже есть безусловно умные люди, к ней непричастные, но притворяться ищущим правды уже не надо, и потому — очень много взрослых книг. Никакие ссылки на Ходасевича не убедят, что играть на понижение умный человек не обязан, Мы проходим особое испытание, слишком уж много люди врали, не в «советское время», а давно, может быть — всегда. Скорее всего, это похоже на юность: заметны те, кто отшатнулся и стал играть на понижение, и те, кто противопоставил этому жёсткость, граничащую с глупостью. Настоящее детство может выдержать только поистине взрослый, мудрый человек.
Но есть и такие люди, иначе никто не читал бы книжек о кошках и об ослице. Мало того — не так всё просто, и явственно циничные люди горевали над ними, Может быть, циничным становится разум, скажем точнее — те привычки мысли, которые его заменяют, но не сердце в библейском смысле этого слова? Массовая словесность, обращённая даже не к сердцам, а к утробам, это учла, она очень четко разделяет добро и зло, хотя уже есть и такая, которая их не разделяет. Мне кажется, эта, вторая, не продержится — чтобы питать цинизм без ума, читать вообще не стоит, лучше подойдёт соответствующая музыка или что-нибудь зрительное (всё-таки слово не зря называется словом!).
Гэллико нетрудно отнести к массовой литературе, но что-то мешает. Конечно, если принять, что без «игры на понижение» истинной литературы нет, не помешает ничто. Однако придётся выбросить многое из классики; это, собственно, и делают последовательные англичане соответствующей школы. Если согласиться с ними, книги его окажутся за пределами словесности. Но там же будут и Честертон, и Льюис, и Чарльз Уильямс, а отчасти — и те, кого мы недавно назвали.
Печальный и взрослый Грэм Грин об этом думал. Правда, ему самому удавалось писать романы, где мир — беспросветен, но в том-то и суть, что беспросветен мир, а не жертва и не чудо, спасающие его. Так вот, Грэм Грин чудом и жертвой спасшийся от цинизма, писал так: «…Если литература должна изучать природу человеческую, христианской литературы не бывает. Тут — явное противоречие: безгрешная литература о грешном человеке. Мы можем создать что-то великое и высокое, выше литературы — и, создав, увидим, что это не литература вообще». («Почему я пишу»).
Наверное, в этом смысле книги Гэллико — не литература. И всё же, вынося на время за скобки размышления о том, есть ли в несомненной литературе остаток, оправдывающий её «при свете совести», можно подумать о другом. Сейчас, когда цинизм всё чаще сочетается с той категоричностью, которая и есть первый признак глупости, хорошо прочитать дурацкую, детскую книжку.
На этом бы и кончить, но от древних сказок до «царского пути» у Отцов Церкви все говорят нам: видишь Сциллу — ищи Харибду. В чем же она? Нет ли у взрослых ещё одной, как бы противоположной особенности?
Увидеть её нетрудно, почувствовать — ещё легче. Назовем её «игрой на повышение». Тут будет и категоричность, и важность, и глупость — но не только. Остается особый привкус несвободы и неправды, из-за которого Сцилла так часто кажется истиной и свободой. Проще всего назвать это привкусом фальши, но надо помнить, что тут — не сознательная ложь, а некая «неправда о себе», искажённый взгляд на себя. Честертон ударил сразу и по Сцилле, и по Харибде, когда сказал: «Я никогда не относился всерьёз к себе, но всегда относился всерьёз к своим мнениям».