Как уже говорилось, для идеологов «нового учения о языке» развитие языка начинается с длительного периода кинетической, незвуковой речи. Звуковая речь рождается из ритуальных звуков магического характера. Первичный звуковой комплекс, по мнению марристов, не имел значения, он сопровождал кинетическую речь. Затем далее появилась звуковая речь, разлагавшаяся не на звуки — и уж никак не на фонемы, — а «на отдельные звуковые комплексы. Этими цельными комплексами еще не расчленившихся звуков и пользовалось первоначально человечество как цельными словами» [Мещанинов 1929: 181]. Первичных речеэлементов было четыре, они были везде и были «асемантичны», т. е. прикреплялись к любому смысловому комплексу. Ставши потом членораздельными, эти комплексы выделили четыре первичных элемента (сал, бер, рош, йон) и только потом, когда «культурное состояние человека достигало определенной высоты, постепенно вели к выделению фонем и к дальнейшему продвижению начинающегося процесса словотворчества. Поэтому бесцельны всякие поиски единой прародины зарождения человеческой звуковой речи» [Мещанинов 1929: 182]. Эти легендарные четыре элемента сначала считались чисто тотемными именованиями, и даже показатели флексионного типа возводились к ним же, то есть к тотемам. Однако потом гибкая — в духе времени — теория марристов пересмотрела это и выявила, что они «были изначала не племенными названиями, а терминами иного порядка, приближающимися к основным выкрикам человека» [Мещанинов 1926: 6]. Ранее в этой же книге он говорит о том, что «определенные народы рошат, салят, берят, ионят в различных значениях говорения и действия» [там же].
Однако, как и телеологи, марристы опирались на первичную огромную роль неких «местоименных» элементов, образующих потом глагольные и именные флексии. Существенно то, что этот «пассивный местоименный элемент вначале не был ни глагольным, ни именным, а позже мог быть использован и для образования глаголов, и для образования имен. Тем более, что эти частицы обнаруживаются в индоевропейских языках в былом значении притяжательных частиц неотчуждаемой принадлежности» [Кацнельсон 1936: 97]. Остается неясным вопрос: эти пассивные местоименные элементы тоже должны были быть сведены к пресловутым четырем «основным выкрикам человечества» или они возникали сепаратно?
Итак, для марристов первичными были трехзвуковые структуры: сал, бер, рош, йон, изначально — ритуально-тотемного значения. Из них происходили все остальные, причем возможна была их многократная редупликация в усеченной форме. Поэтому интерес к семантике, в понимании марристов — палеосемантике, был связан с самыми первичными элементами человеческого восприятия. Нужно сказать (выходя за пределы установки на позитивистскую объективность нашего изложения), что именно в области палеосемантики фантазии наблюдались безбрежные: например, все названия птиц сводились к концепту «небо», выявлялся комплекс: женщина — рука — вода и т. д.
Сторонники «нового учения о языке» обычно декларировали результаты исследований через соответствия основным положениям самой же марристской теории. Создание точных методов здесь, как правило, представлялось делом будущего. Очень характерны в этом смысле слова Мещанинова, безусловно ощущавшего необходимость хоть какого-то объяснения для выведения (обнаружения?) «пресловутых» магических элементов: «Спрашивается, как возникли эти четыре элемента и какое объяснение им дается? Категорически полный ответ дать пока трудно, так как мы вынуждены углубляться в состояние человечества, о котором сейчас человек уже забыл» [Мещанинов 1929: 175]. Ответ, вполне достойный жреца упоминаемого им периода!
6. Вся теория сторонников «нового учения о языка» опиралась на синтагматику (парадигматическая ориентация языкознания приходит позже). Как уже говорилось, центральным пунктом системы эволюции, предлагаемой обоими направлениями, является синтаксис. Синтаксис был краеугольным камнем в «новом учении о языке» и отправной точкой для диахронических разработок. Опираясь на motto теории о том, что «морфология лишь техника для синтаксиса» (в соответствии с разделением в языке идеологии и техники), марристы разработали положение о «синтаксической технике». Для самого Марра синтаксис был в начале языковой истории некоей диффузной зоной, в пространстве которой функционировали почти асемантичные звуковые комплексы. В этом пространстве было много нерасчлененного и неосознанного в полном параллелизме с мышлением первобытного общества. Поэтому важно понять, что в рамках этой теории высказывание понималось непосредственно и как таковое, без расчленяющей на языковые элементы ментально-когнитивной процедуры. «Таким образом, первично грамматический строй отличался, по Н. Я. Марру, нерасчлененностью техники и идеологии, непосредственным и прямым соответствием между синтаксической формой и ее содержанием» [Кацнельсон 1949: 36]. Иначе говоря, центром теории является не слово, а предложение. «Главным и решающим в грамматике является целостное предложение, а не искусственно вырванное из контекста слово» [там же: 41]. Иначе говоря, синтаксис не мыслился вне связи с конкретным мышлением человечества на разных его стадиях. «Новое учение о языке» категорически отрицало подлежащее вообще и сказуемое вообще.