Иной подход к эволюции языка у марристов. Эволюция понимается ими, как уже говорилось, в виде единонаправленного процесса перехода от одной языковой стадии к другой. Объяснение тому в целом тоже антропоцентрическое. Однако декларируемая неизбежность перехода от одной стадии к другой и сама стадиальная теория языкового развития поразительно напоминают исторический материализм марксистской теории, с неизбежным переходом от одного строя к другому и с конечной застывшей «стадией» — коммунизмом. Роль коммунизма в «новом учении о языке» играет номинативный строй языка.
На самом деле, будучи лингвистами старой хорошей подготовки, марристы понимали нереальность такого единообразного описания всех диахронических явлений. Уже в 1934 г. Мещанинов считает нужным оговаривать сложность реальных результатов при такой яркой униформитарности: «Так, установив единый процесс языкового развития, новое учение констатирует многообразие внешнего его выявления и, тем самым, в целях познания единства процесса уходит в детальную проработку выступающего его разнообразия как в отдельно взятых исторических периодах, так и в отдельно взятых языковых представителях» [Мещанинов 1934: 4]. Установка на разнообразие декларированного единого процесса подчеркивается и в более поздних работах С. Д. Кацнельсона: «…это единство процесса языкотворчества, обусловленное единством путей формирования материальной общественной жизни, нигде и никогда не переходит в простое и пустое тождество, оно сквозит в живом многообразии языков, по-разному реализуясь в каждом языке» [Кацнельсон 1949: 21].
9. Совершенно естественно, что, будучи по своей подготовке индоевропеистами хорошей старой школы, представители обоих направлений должны были так или иначе выразить свое отношение к компаративистским построениям.
Однако для телеологов изучать процессы родственных языков важно прежде всего потому, что они демонстрируют возможность расхождений и — тем самым — неуниверсальность явления [Havers 1931: 7]. Можно сказать, что их больше интересуют факты влияния неблизких языков. Именно установка на то, что эволюция есть переплетение условий и движущих сил и это для каждого языка индивидуально благодаря внешним воздействиям, и заставила Э. Херманна написать очень большую книгу [Hermann 1931] против «безысключительности» звуковых законов (тезис А. Лескина), в которой на каждом шагу не только демонстрируются, но и интерпретируются «исключения» из фонетических законов и нерегулярность действия законов аналогии. По мнению Э. Херманна, компаративисты просто ловко лавируют между запутанными Lautgesetzen, но на самом деле их методы нуждаются в улучшении [Ibid.: 6]. Интересно требование Херманна о том, что необходим единый метод изучения для живых и мертвых языков, и только тогда общее языкознание обогатится новыми выводами.
Телеологи связывают интерес индоевропеистов к аналогии и ее законам с самим реконструируемым праязыком. Как его характеризует Э. Херманн, индоевропейский был очень тяжелым языком: с восемью падежами, тремя числами, множеством глагольных времен, сложнейшей акцентуацией и т. д. Естественно, что языки-потомки, применяя аналогию, стремились освободиться от этой тяжести [Ibid.: 170]. В отличие от классических индоевропеистов, телеологи интересуются не методами реконструкции, а требуют построения идущей в праисторию линии синтаксических изменений и затем — выведения универсальной эволюционной диахронической структуры. Именно эта установка на поиск универсалий заставила Э. Херманна [Hermann 1942] обратиться к детальному обследованию фактов фразовой интонации в языках самых разных, в том числе и самых экзотических.
Несомненно, что компаративистика классического толка отличала и подготовку марристов. Однако, в связи с их общими позициями, они прежде всего выступали против миграционных процессов как основы языковых изменений. «Яфетидология определенно выступила против обычного объяснения смен культурных периодов исключительно сменою этнических составов. В целом ряде работ указывалось на несостоятельность миграционных построений» [Мещанинов 1930: 5]. И далее: «…миграционная теория неминуемо ведет к пранародам и пракультурам, восстанавливаемым научно-исследовательской мыслью в весьма нереальной обстановке… И когда яфетидология отмечает затруднительное положение индоевропейской лингвистики, зашедшей в тупик, совершенно аналогичную оценку вынуждены мы дать и итогам современных археологических исследований» [там же: 6—7]. Первоначально «яфетическим» считался «кавказский» неиндоевропейский компонент. С невероятной быстротой сфера этого компонента стала расширяться. Во второй половине 20‑х годов уже господствовала теория «третьего этнического элемента» — «третьего этнического элемента в созидании Средиземноморской культуры, то есть до-индоевропейской и до-семитической расы, когда-то раскинутой по всему обширному району юга Европы и Передней Азии и потом залитой семитическою и индоевропейскою волнами с сохранением нетронутых оазисов на Пиренеях, Кавказе и Средней Азии у Памира» [Мещанинов 1926: 5]. Ясно было, что первоначальная кавказская привязка термина «яфетический» уже не годилась, и потому термин «яфетический» был назван «условным библейским» [там же]. Шли поиски реликтов третьего элемента. Интересен здесь методический подход. Выявляются древние термины действительно диффузной семантики. Эта диффузность говорит о древности. Они все имеют простую фонетическую структуру. Но эта простота опять же говорит о древности. Следовательно, это слова яфетического фонда.