Глава третья
Утро пятницы опять выдалось безветренным и жарким, и больше всего хотелось упасть с книгой в шезлонг и иногда только вставать, чтобы нога за ногу добрести до небольшого пляжика возле причала и окунуться в прохладные морские воды. Но вместо этого надо было готовиться к встрече гостей – застилать постели, развешивать полотенца, искать скатерть для большого стола в гостиной, проверять, все ли в порядке в сауне, посылать Ваську искать березу, которую можно было бы «заломати».
Сев на крыльцо, чтобы связать пару-тройку свежих веников для бани из беспорядочной кучи березовых веток, притащенных внуком, Ксения Петровна подумала, как жутко для современных людей, особенно феминисток и зеленых, звучит народная песня, под которую в ее детстве плавали лебедушками однообразно-прекрасные девицы из ансамбля «Березка». «Некому березу заломати, некому кудряву заломати… Я пойду-пойду погуляю, белую березу заломаю, люли-люли погуляю, люли-люли заломаю». Ужас какой-то, прямо-таки песня о первом насилии и дефлорации. Вот как меняется восприятие, а раньше звучала нежно – и совсем не напрягала непросвещенное девичье сознание история о том, как заломают голубушку кудрявую, и сделают из нее три гудочка да балалайку». Ксения из любопытства полезла в Интернет посмотреть текст нежной песенки и оказалось, что речь-то в ней о другом, что это женщина поет и сначала она на балалаечке будет старому играть (мужу что ли?) и его будить: «Встань ты, мой старый, проснися. Вот тебе помои, умойся, Вот тебе рогожка, утрися, Вот тебе лопата, помолися!». А потом на той же березовой балалайке сыграет песенку милому, и ему, другу душевному, поднесет водицы, полотенчико и икону, а также башмачки и кафтанчик. «На словах «Вот тебе кафтанчик, оденься» песенка и кончается. Надо же, песенка-то оказывается вполне себе феминистская, чуть ли не «Леди Макбет Мценского уезда» – старому мужу лопата, а милому дружку кафтанчик на плечи и в бега. Сколько раз она в детстве и юности видела по телевизору хороводы красавиц сарафанных, мелко перебирающих ножками под эту музыку, но никогда песню до конца не пели, на изготовлении балалаечки все и кончалось.
Но у Ксении и до балалаек дело не дошло, она наплела из заломанной березки банальных безобидных веников, ровных, крепеньких, пахнущих зрелым летом, отнесла их в баню на берегу и замочила в деревянной шайке. Сауны на даче было две: одна в доме: небольшая, электрическая и одна на берегу, просторная, дровяная, от которой деревянные мостки вели в море, чтоб можно было нырнуть туда из парной.
За суетой незаметно прошла первая половина дня. Наскоро пообедав, они проверили хватит ли запасов пиццы и пива для гостей на сегодняшний вечер (кто знает, может, кейтеринг на сегодня и не заказан) и уселись в шезлонгах на террасе. Кажется, все было готово к приему гостей. Василий ушел на пляж и там не столько купался, сколько вел с кем-то бесконечные телефонные переговоры то почти шепотом, то на повышенных тонах. Ксения мечтала спокойно почитать и помолчать, но боялась, что Катя опять будет ее мучать критикой мужа, сына, русских властей, финских медиа, политики ВОЗ—критическое мышление у дочери было развито на пять с плюсом. Но, кажется, Катерина тоже устала, принялась слушать аудиокнигу, но быстро засопела, приоткрыв рот, и Ксения с умилением увидела, как во взрослой тетеньке проступили черты маленькой Катюшки, которая обладала в детстве удивительной способностью засыпать мгновенно в любой позе и вот так сладко посапывать, улыбаясь во сне.
Солнце готовилось уже потихоньку катиться к западу, когда послышался звук мотора, на горизонте показался белоснежный катер, вскоре приблизившийся настолько, что стало видно написанное на борту название Irene. Ксения крикнула внука, он побежал на причал, спустя несколько минут, принял брошенную отцом с катера веревку, которая называется как-то замысловато (швартовые? концы?) и надел петлю на столбик. Игорь слез с катера, закрепил мостки, и они с Василием стали помогать выходить приехавшим, а потом вместе с крепким молодым парнем, самостоятельно и лихо спрыгнувшим на причал, стали выгружать большие контейнеры—вероятно, с едой и посудой.
По дорожке гуськом потянулись к дому гости, все одетые в черное, и эта траурная процессия как будто перечеркнула картину звонкого и ясного летнего дня, полного света и синевы.
Ксения встречала гостей на террасе у входа в дом, называла каждому свое имя, пожимала руку, выражала соболезнование.
Первым шел очень высокий и какой-то мослатый пожилой мужчина. Он двигался немного шаркающей походкой. «Шаркающей кавалерийской походкой». Кстати, почему у Булгакова шаркающая походка названа кавалерийской? – все это мгновенно промелькнуло в мозгу Клавдии Петровны, пока мужчина приближался к ней. Руки мужчины тоже двигались немного странно, как будто были прикреплены к телу шарнирами. Седые волосы были коротко острижены, большие темные очки в солидной оправе крепко опирались на крупный нос, а тонкие губы были напряженно сжаты. Свое имя отчество он произнес, почти не разжимая рта, так что Ксения скорее догадалась, что это брат покойного – Николай Иванович. За ним шла довольно молодая полноватая женщина в брючном костюме и с кружевной косынкой на уложенных в замысловатую прическу волосах. Вид у нее был измученный, лицо казалось помятым и заплаканным. Наверное, племянница – видно, покойного дядю любила и горько оплакивает, – подумала Ксения, но дама, протянув вялую ручку, назвалась Натальей Иосифовной, в то время как брат усопшего только что представился Николаем. Племянницей оказалась не пухленькая блондинка, а стройная и поджарая брюнетка с ассиметричной прической и татуировкой на предплечье: из-под короткого рукава темного льняного платья высовывалась голова змеи с раздвоенным жалом. Брюнетка выглядела спортивно и моложаво, и имя Виктория сидело на ней, как влитое. Шедший следом мужчина средних лет, назвавшийся Валерием Николаевичем, был совсем не похож на сестру, но зато удивительно напоминал своего отца, хотя, казалось бы, все его черты лица по отдельности были совсем иными – и нос коротковат, и губы другой формы, и щеки как у хомячка, в то время как у батюшки они свисали бульдожьими складками. Но при этом в кровном родстве Николая Ивановича и Валерия Николаевича невозможно было сомневаться – та же шаркающая походка, та же посадка головы, то же ощущение, что человек тяготится вашим присутствием.