Случайно глянув в окно, тетка Роберта всплеснула руками:
— Никак, снег выпал!
Это было поистине необычайно. Над землей кружились белые крупные хлопья, а в небе стойко светило жаркое августовское солнце, и солнечные лучи обливали своим светом густую траву и желтеющие кусты акаций.
— Это не снег! — сказал Роберт, выбежав из комнаты.
Тимофей Тимофеич побежал вслед за ним. Кружились белые хлопья, то опадая на землю, то снова вздымаясь вверх, а возле скамейки лежал Егорка, держа обеими лапами сумку Тимофея Тимофеича и разрывая своими острыми зубами конверты и открытки.
Тимофей Тимофеич охнул и остановился, прижав руку к груди.
— Вот это да! — только и сказал он.
Роберт бросился к Егорке, вырвал у него сумку. Но было уже поздно — она была почти пуста. А кругом — на траве, на деревьях, на кустах акации — белели разорванные письма, почтовые переводы, открытки.
— Убью! — опомнившись, закричал Тимофей Тимофеич. — Убью проклятую собаку!
Он кинулся к Егорке, но хитрый пес мигом скрылся из глаз.
Два или три часа Роберт собирал письма. Иные залетели даже в соседние дворы.
Многие письма были разорваны в клочки. Егорка был неразборчив — даже конверты не пожелал сохранить.
Роберт собрал все, что можно. Потом сказал Тимофею Тимофеичу, окаменевшему от горя:
— Я сделаю все, как надо…
Целый день он ходил по домам, разносил письма — те, что хотя бы кое-как уцелели. Это было нелегко. Иные адресаты смеялись, а другие, их было куда больше, возмутились не на шутку, грозились жаловаться и даже швыряли разорванные конверты в лицо Роберту.
А потом Роберт пошел на почту и рассказал заведующему, как все случилось. Он сказал, что готов сделать все, что требуется, только бы Тимофею Тимофеичу не попало, ведь это, в сущности, вовсе не его вина.
К счастью, заведующий почтой оказался добрым человеком и, главное, любителем собак. Он посетовал, поахал, а потом сказал Роберту, разводя руками:
— Ничего не поделаешь. Собака — существо хотя и мыслящее, да недостаточно разумное…
В конце концов все, как говорится, благополучно обошлось. Но с той поры старый почтальон уже никогда больше не заходил в дом к Роберту, а кричал, стоя за забором:
— Примите почту!
15
Постепенно, незаметно для себя, мы взрослели.
Это проявлялось во всем: в наших рассуждениях, поступках, в отношении друг к другу.
И еще в том, что мы всё чаще думали, как жить дальше, что делать.
Многие наши сверстники уходили в ФЗУ или поступали на курсы по подготовке в вуз.
Иные шли работать. Первым ушел Роберт. Он не вернулся в школу после каникул — поступил на завод «Красный пролетарий» учеником токаря.
Маленький Лешка привык во всем подражать Роберту. Но его не приняли на завод — у него было слабое здоровье и рост такой, что в трамвае контролер иной раз забывал спрашивать у него билет.
Лешка обижался, первый говорил контролеру:
— Почему вы не проверяете мой билет?
Поначалу Лешка переживал, что его не приняли на завод. Потом с горя и, должно быть, неожиданно для самого себя стал хорошо учиться.
Впервые тетради с его сочинениями демонстрировались в роно как лучшие. Даже неумолимый ГЕМ цедил сквозь зубы:
— У этого парня голова работает!
Это была наивысшая похвала в неподатливых устах ГЕМа.
Как и раньше, мы собирались порой в Донском монастыре. Мы — это Лешка, Зденек. Валя и я. Иногда к нам присоединялся Роберт.
Вот кто возмужал на диво! И, в сущности, за самый короткий срок. Лицо его, мягко очерченное, вдруг как-то определилось, стало мужественнее, значительнее. Большие, красивые руки стали темными и жесткими, на пальцах появились ссадины.
Даже голос звучал по-другому, но заикался он по-прежнему и так же, как и раньше, часто моргал глазами.
Он тосковал по школе, мы все это чувствовали. Он не хотел показывать вида, и все-таки тоска по школе вдруг прорывалась в нем: в звуке голоса, в неожиданно прозвучавшем вопросе, во взгляде, брошенном исподтишка.
Он спрашивал:
— А что, в физкультурном зале по-прежнему сломан турник?
— Да, — отвечали мы.
— И в физическом кабинете до сих пор разбито стекло? И библиотека, само собой, постоянно закрыта на учет?
— Да, — отвечали мы. — И стекло до сих пор не вставлено, и библиотека постоянно закрыта…
Роберт смеялся, но в словах его, в самом смехе звучала тоска, тоска по сломанному турнику, по разбитому стеклу в физическом кабинете, по библиотеке, аккуратно закрытой на учет.