что разделила одну дорогу между двумя людьми.
Если тебе надоест дорога, просто закрой глаза.
Каждый идущий приходит к цели. Над перевалом гром.
Перед рассветом темнеет небо.
Старый шаман сказал, что над дорогой кружился ястреб и обронил перо.
Мне все кажется, Бог живет высоко в горах.
Расскажи мне, что тебе видится с высоты? Я иду к тебе, научи меня не остыть. Я боюсь тебя, помоги мне не слышать страх. У тебя здесь покой – ни людей, ни имен, ни слов. Только небо и птицы, ныряющие в него. Ты плывешь легко, в облака опустив весло, задеваешь колокол, и раздается звон. У тебя здесь тишь да божия благодать, поднебесный купол, обетованный рай. Только там, под тобой, до самой земли – вода. И не видно тебя, как часто не умирай. Разреши мне рассказать тебе о других – о бескрылых, не отмеченных чистотой, одиноких – тех, кому не подал руки ни ты сам, ни переменчивый ангел твой. Что им делать, если речь заглушает плеск твоего весла, рождающего дожди? Ты всегда высоко в горах, на твоей земле из двоих идущих выживет лишь один. Что им делать, если ты не подашь им знак? Как понять, что кроме бога, никто не свят? Отпусти меня – вернутся к ним и узнать, как смертельно им тоскуется без тебя.
На земле костры, и время горит в кострах, люди жмутся друг к другу, греют ладони, ждут.
Бог нас любит, но Бог
живет
высоко
в горах.
Он стоит на вершине и слушает пустоту.
Я продолжаю смотреть на небо, слушать, как ты молчишь. Небо в закате, таких закатов я еще не встречал. Я наконец-то поверил в чудо, я, как ребенок, чист. Когда я забыл, что бывает больно, ты начала молчать. Если мы едем на север, значит, мы оставляем юг. Где-то на юге такое море, что не хватает сил. Компасы сходят с ума, скрывая, как я тебя люблю. Может быть, ты дорожишь словами, но я тебя не просил.
Мы сходили с ума в ожидании этого ветра,
задыхались беззвучно, по каплям теряя тепло...
Но закончился март – за 15 минут до рассвета.
Ветер встал на крыло.
Ничего не жди, все тянется, как обычно.
Выходные плавно перетекают в будни.
Мы же сами не свои, потому о личном
бесполезно говорить.
Говорить не будем.
Каждый день становится неслучайным,
обреченным на значимость без причин.
У меня внутри умирают чайки.
Умирают чайки, а ты молчишь.
Один произносит: у нас подрастает сын. Он слишком похож на меня, чтобы быть твоим. Мы будем жить вечно. Вот, я завел часы. Утром поговорим. Второй произносит: пусть ты родишь мне дочь, она будет слишком твоя, чтобы стать моей. Мы будем встречаться редко, и в этот дом никто не найдет дверей. Другой произносит: есть первый и есть второй. Не будет ни сына, ни дочери, буду я, я сила твоя, я тело твое и кровь, ты выживешь без меня? Они говорят, настойчиво говорят. Они беспокойны и слишком напряжены. Они звукоряд, пронзительный звукоряд…
А хочется тишины.
Мы смотрим на воду вместе, залив еще по-зимнему чист и кажется бесконечным. В кафе нам приносят книгу, в которой счет кофейным зерном рассыпан на чет и нечет. Я слушаю, как ты дышишь. Скажи, зачем нам счастье дается, когда мы его не ценим? На сваях причала чайки. Случайных черт почти не осталось, все вылилось слишком цельным.
За окном апрель – черноглазый турок – обещает холить да целовать. А внутри такая температура, что невольно плавишься на слова. У весны-то нынче восточный профиль, выбирает, гордая, где и с кем. Обжигаясь, пьешь ее крепкий кофе, по-турецки сваренный на песке. Начинаешь петь да слагать легенды, в складки юбки тянешься за ножом. И уже заранее знаешь, с кем ты и рабыней будешь, и госпожой.
Роксолана
*Не смотри в глаза мне, брось меня и забудь,
оставайся непреклонен и неделим.*
Господин мой, я уже на пути в Стамбул.
Я не помню иной земли.
Если кончиком языка провести по нёбу, мое имя сорвется с губ, как случайный вздох. Мое имя – глина покорная, из нее бы мы лепили нежный лепет, любовный вздор, мы шептались бы ночами, потом молчали, приникали в тишине головой к плечу… Гумберт Гумберт, мы действительно одичали.
Тебя нет со мной, и я тебя не хочу.