Просветление – лишь сноровка вырываться из круга дней. Бодхисаттва, татуировкой проступающий на спине.
***
Старшая жрица знает: закон жесток. Храм на холме над Римом от солнца бел. В храме огонь скрывается, как цветок. Я берегу огонь глубоко в себе. Старшая жрица знает: он был здесь. Был. После заката храм для мужчин закрыт. Где-то внизу ожидали его рабы, ночь опускалась на выступы римских крыш. Он говорил мне, что наша богиня – сон, он доставал из складок одежды нож… Он обещал мне: «Ты пэри, а я песок, я замету дорогу, и ты уйдешь». «Там, на востоке, – звал он, – лежит страна, скалы ее спускаются в темный Понт… Там, на свободе, ты сможешь сама узнать, как твой огонь заходит за горизонт в сизые сумерки… Рим – это вечный тлен. Все ваши храмы не стоят душистых трав…»
В храме темно. Песок заметает след.
Старшая жрица знает, что он был прав.
О тебе, пожалуй, не стоит писать ни строчки, потому как в словах обоим ужасно тесно. Поскорее бы время сдвинулось с мертвой точки. Что за точкой – мне доподлинно не известно.
Я порой предполагаю – в порядке бреда – что за точкой начинается шум прибоя… Я же чувствую, я чую, иду по следу, небо в море отражается голубое… Ты сидишь у края мира, у кромки моря, прикурив, глядишь на воду заворожено… "Между прочим", – говоришь ты, – и я не спорю, ведь к чужим мужьям не приходят чужие жены. Если ты стоишь сейчас за спиной и слышишь, если я сижу и знаю, о том, что будет, значит, мы намного дальше, намного выше, не мужья, не жены, даже почти не люди. "Между прочим", – говоришь ты, но губы сжаты, все слова идут потоком, минуя воздух, – "мне не важно, как узнала ты, как пришла ты. Я придумал мир, и мир для тебя был создан. Дольше века я прождал тебя у прибоя, Длился день, клубился дымом над вечным морем…"
Море в небе отражается голубое. Я все чувствую, я чую. И я не спорю.
О тебе нельзя, конечно, писать ни строчки. Только думать – осязаемо и детально.
Но однажды время сдвинется с мертвой точки.
Как известно, мысль слишком материальна.
Свет мой, скажи, почему я тебя встречаю там, где закат невидим, но осязаем? Город похож на пагоду, замечаешь? Укрыта земля циновками из сизаля, в мерцающих стеклах, как в озере, карпы кои, луна золотым пером плавники обводит… Свет мой, скажи мне, что это? Что такое необъяснимо сильное происходит? Чаши поют, не пели уже полгода. Ветер попутный все время – куда ни шел бы. Город похож на пагоду, там, у входа девушка ждет, звенит изумрудным шелком. Свет мой, скажи, почему мы все это видим? Как совпадаем – мыслями, снами, днями? Тысячи нитей, тысячи тонких нитей нас обвивают, прочно соединяя. Город похож на пагоду или гору, пирамидально острую. Он так близко, что хаос в моей голове принимает форму Зеленой Тары, сидящей на лунном диске.
Я сейчас попробую рассказать тебе, сколько ночью путей открывают избранным. Полумесяц светится указателем над мостами, садами, дворами, избами. Я хожу здесь так часто, я знаю явственно все, что может привидеться и почудиться, но когда я встречаюсь с тобою, ясный мой, мне становится тесно на этих улицах. Небо сонное, юное, в звездных ссадинах… Что-то есть в тебе, милый, чертовски сильное... Мне придется все это рассказать тебе. Только ты, пожалуйста, не проси меня.
Потому что все тайное обязательно, обретая форму, теряет истину…
Мы идем по касательной.
По касательной.
Месяц светится. Ветер играет с листьями.
Здесь жарко, здесь время течет песком, скрипит на зубах, попадает в поры … Ты держишь меня – раскаленный склон, смирившийся, ставший моей опорой. Песок осыпается, и шаги сливаются с шорохом змей в пустыне. Я чувствую силу твоей руки, отныне я знаю ее, отныне ты сам состоишь из моих шагов, касаний, оттенков гортанной речи, и я, разбудившая твой огонь, смотрю, как идет по барханам вечер, сменяющий утро, как здесь, в песках, рождаются и умирают души. Я ветер, дыхание, я легка, сегодня я знаю, как ты мне нужен, как пальцы в песок погружая, ждешь идущего жара, знакомой дрожи…