Я ветер, дыхание...
Я твой дождь.
Держи меня крепче.
Ты можешь.
Можешь.
Это был дракон, и дракон смотрел, как мы входим в воду у диких скал, размывая пределы привычных тел, начинаем молча пересекать эту линию солнца… Ты слышишь звон? Не цикады, не ветер, не плеск волны, - это смотрит закатно на нас дракон, и от взгляда внутри начинает ныть что-то древнее, дикое, что-то сверх объяснений и сущностей… Мы стоим на границе земной и небесной сфер, на пороге древней, как мир, любви. И скала за спиной так отвесна, что в темноте у подножья ее светло.
Перед нами штиль. Между нами шторм.
И вода зеленая, как стекло.
Догорает костер. Этот берег пьян. Нерожденное слово внутри болит.
Ночь тепла и огромна.
Драконы спят.
И портовый город плывет вдали.
Что мне мораль твоя, если это медь прозвенела в устах невежды? Да, у меня золотое лето, да, я вхожу в него без одежды, да, я пишу о нем – так, что прочим – праведным, честным, елейно – скользким не отобрать у меня ни строчки, не осознать никогда, насколько это отчаянно, сильно, нервно– видеть насквозь, не касаясь кожи… Что мне рассказы твои, неверный, если мой Бог без меня не может, если Он создал меня из пепла, голосом стал моим колокольным, чтобы я пела ему и пела так, чтобы вам становилось больно. Что мне мораль, если ваши лица лгут изощренней любого слова…
Мне в протестантском раю не спится.
Перечитали бы Гумилева.
Город встречает тебя дождем – сильным, безумным, сродни потопу, словно на небе освобожден Бог, и его беспокойный топот каплями, брызгами – по стеклу, по тротуарам, бордюрам, крышам… Это дороги к тебе плывут, чтобы ты смог оказаться ближе. Дождь проникает сквозь поры, сквозь прошлые жизни, чужие песни, так выливают над спящим воск, так пополняют запасы пресной влаги, так молча идут вдвоем, так открывают замки ключами… Город встречает тебя дождем. Город встречает тебя. Встречает.
Он одинок.
Как странник или рыбак, как ловец человеков, гадающий, что же делать с добытым уловом, с чужим бездыханным телом, с улыбкой, застывающей на губах. Он пилигрим, скиталец, мятежный дух, он ищет крупицы жизни, осколки света… Но это проклятие – вечно идти по следу и не решаться выбрать одно из двух. Он мог бы стоять на вершине, смотреть, как мир рождается заново, слушать рассветный ветер…
Здесь мертвое море. Он тянет из моря сети, наполненные невидимыми людьми. Однажды он встретит того, кто идет к нему по глади воды, не тревожа ее покоя… И небо над ними бескрайнее и такое глубокое, словно навек отменили тьму. Он слушает голос, становится невесом, он все отпускает, свои постигая тайны.
Его одиночество – тысячи лет скитаний – оставленной сетью падает на песок.
Я иногда не чувствую ничего, кроме усталости. Даже твое инферно, магнитные бури где – то над атмосферой, томление духа и возмущенье вод не вызывают во мне ни имен, ни лиц, ни ощущений причастности… Я не помню, бывает ли что-то значительней и огромней вот этого дерева, что пропускает лист сквозь створку окна… Я вижу внутри листа деление клеток, движение жизни в тонкой среде… Остальное проходит по строчкам током, спускается в землю и замирает там.
Друг мой, ты знаешь, сегодня такие ставки,
Что не играть опасней, чем проиграться.
От рукояти трости и до булавки
Белого золота, что украшает лацкан,
Я на кону. Как вышло – не помню даже,
Только, поверь, отчетливо понимаю:
Это такая партия, где неважно,
Играю ли я, или в меня играют.
Друг мой, ты будешь сердиться, и даже очень:
Ведь я обещал не подходить к рулетке.
Но нынче игра не похожа на сотни прочих.
А это бывает редко.
Чертовски редко.
«Я убью тебя», – рычит он. Она смеется. У нее браслеты звонки, а ночи жарки, за ее цветастой юбкой весь табор вьется, у нее глаза ребенка, душа цыганки. «Хэй, потише, – говорят ему, – Осторожно! Да она танцует так, что себя забудешь!» Острие ножа привычно ласкает кожу, и костер горит, и весело спорят люди. Он следит за каждым шагом, за каждым взмахом, у него в запястье шаг ее пульсом бьется, он запомнил, как она говорит и пахнет, а она глаза отводит и не дается.