Над перевалом зарево –
едешь на запад медленно.
Рифмы пришли и замерли,
время лениво – летнее,
справа составы топчутся,
слева залив туманится.
Когда этот день закончится,
что нам с тобой останется?
Звуки и голосам во мне
Древними бредят тайнами.
Нас ожидает самое
Трудное испытание.
Через пару дней вернётся да не отпустит. Через пару дней сломается и срастётся. Это осень нас приводит в такое чувство, без которого сентябрь не удаётся. И попробуй с ней, бесовкой, не согласиться, и попробуй обмануть её ненароком. Осень в небо поднимается легкой птицей и следит, следит всевидящим зорким оком. Всё с ней в сговоре теперь – и земля, и воздух, и на всё её осенняя будет воля. Привыкай к её внезапным метаморфозам, от блаженства до безвыходной острой боли. Она любит своенравничать, огрызаться, присылать тебе записки с пометкой «cito», появляться в старых книгах, где на форзацах очередность дней рассказана в римских цифрах. Она любит невоспитанно, дерзко, буйно острым солнцем выцарапывать на перилах имена людей с которыми Осень Будет. Впрочем, я тебе об этом не говорила.
Мы составляем маршруты интуитивно, стараясь на картах не оставлять следов. Стрелка на юг указывает строптиво, слово на юге не строили городов, словно на юге тихо и безмятежно – море и небо, горы и облака… Стрелка в упор указывает на нежность, доступную только влюбленным и дуракам. Мы два идиота – так проще смотреть на эту безумную силу, живущую вопреки /приличиям, разуму, сотне чужих советов/, подобную руслу беснующейся реки, на силу, подобную зареву над песками, горячему снегу, упавшему на цветок…
Пересекая город, мы пресекаем возможность не чувствовать этот святой поток . Мы два самолета, идущие на сближенье. За нами следят уверенно и давно.
Господи, дай мне сил продолжать движенье.
Господи, дай ему слабости быть со мной.
Я живу в этой клетке.
Живу в этой клетке.
В клетке.
От стены до стены в ней два с половиной шага –
если идти как раньше, не задевая
лапой о лапу, чтобы продлить движенье.
У меня есть вода и пища.
Воды и пищи
никогда не бывает мало,
но я не слишком
благодарен за это – я помню, что вкус добычи
приправляют охотой…
А здесь даже воздух пресен.
Я живу в этой клетке.
Вот наступает вечер,
я ложусь на песок, смотрю на людей и листья.
Мой хозяин приходит, гладит меня сквозь прутья.
Я смотрю на него.
Смотрю на людей и листья.
Что ты знаешь о воле?
Вот наступает вечер,
я лежу неподвижно, пока не заноет тело.
Я живу в этой клетке.
Живу в этой клетке.
В клетке.
Минута – это тридцать спокойных слов, размеренных, чутких, не сжатых в одно дыханье, долгое эхо всплеска – пока весло, перевернувшись, медленно обсыхает. Минута – это вспышка над грозовым раскатистым фронтом… Приветливый и пологий, наш склон в переплете камней и сухой травы… Три поцелуя быстрых, один глубокий, десять касаний пальцами – сверху вниз и сразу обратно, не соблюдая пауз. Минута приходит, как с моря приходит бриз, которого ждал уставший от штиля парус.
Ты так расточителен… Время течет песком, уходит сквозь пальцы, пока ты находишь повод.
Минута, в ладонь упавшая лепестком, лежит, как жемчужина перед лицом слепого.
Десять дней до того, как наступит ночь. Десять дней, задыхаясь от света, город будет биться в агонии слов и нот, адресов, перекрестков и светофоров. Десять дней… Невозможное. Не – твое. Неприсутствие, несовпаденье… Впрочем, десять дней, проведенные не вдвоем, – это плата за силу грядущей ночи.
Я не звала вас, сударь. Не надо паник.
И не ищите знаков больших и малых.
Вас не пытались вспомнить, поскольку память
больше не держит тех, от кого устала.
Будьте спокойны, сударь, идите мимо,
Сударь, идите лесом, полночным часом…
Я не звала вас. Я не звала вас, милый.
Вы не нужны, поскольку не сопричастны.