— Таким не попадайся. Заведи себе ягодку-девчонку земную, — посоветовал Мокеич. — Я не хочу сказать какую попало, нет. Но если заметишь, что она смеется над тем же, над чем и ты, — это самый верный признак, что она тебе подходит. А на тех, которые хитрят и завлекают нашего брата подкраской, не обращай внимания.
— Значит, ты меня за смешливость в жены сманил? — как бы возмутясь, спросила Сусанна.
— Нет, у нас с тобой другие мерки. В юном возрасте они непостижимы.
Через неделю Роман без предупреждения зашел к Мокеичу. Дверь открыл сам хозяин. Сусанны дома не оказалось.
— Входи, входи… есть разговор. Прочитал я ваше творение. Может, чайку поставить?
Роману хотелось скорей услышать мнение об их работе с Кичудовым, и он сказал:
— Спасибо, я недавно перекусил.
Мокеич подошел к столу, развернул папку с главами студенческой повести, как бы сосредоточиваясь, постоял с закрытыми глазами и не без укора сказал:
— Слишком модничаете. Хвастаетесь своей образованностью. А художественная проза этой шелухи не терпит.
— Так что же, нет смысла продолжать?
— Почему же? Экспериментируйте. Пока можно, набивайте руку. Только больших надежд на подобное фокусничанье не возлагайте. Относитесь как к пробе пера. И ученость поубавьте. Нахватались вершков в институте и думаете, что все науки постигли. Впрочем, писать прозу в юном возрасте трудно. Ведь многого не понимаешь, хотя воображаешь себя умником и судьей. Это я не о тебе, не обижайся, себя вспомнил. Но я не пример. Может, ты из породы Лермонтовых. Но запомни — каждую книгу надо писать как единственную, не оставляя надежды, что когда-нибудь напишешь новую.
— А как же набивать руку?
— Ты прав, практиковаться надо с раннего возраста, а всерьез писать, когда опыт обретешь и определишь свое отношение ко всему окружающему… и когда потянет поделиться мыслями. Надо только не отступать, а фанатически бороться за осуществление своих мечтаний. И помни другое: писательская деятельность всегда под всеобщим вниманием и судом. Всякий норовит писателя учить. Надо уметь переносить чрезмерные похвалы и охаивание. Думай больше о читателях, а не о критиках. Читатель похож на футбольного болельщика. Придя на стадион, он желает чувствовать себя победителем, хотя и не участвует в борьбе. Вот почему он не прощает игрокам ошибок, требует полной отдачи сил. Сердится на нерасторопных и невезучих. Хотя сам, наверное, не попал бы в пустые ворота. Читатель с такой же требовательностью ждет от писателя ярких и смелых поступков, острой сатиры, тонкого изображения, так как ему кажется, что он участник описываемых событий, что он и есть тот смелый человек, бесстрашно выступающий против грубой силы, принуждения, несправедливости. Читатель ничего не прощает, если ты не потрафил ему.
— А если этот читатель не единомышленник? Мне наплевать на него, — возразил Роман.
— Сумей и на него воздействовать глубиной твоих убеждений, перетащить на свою сторону. Я не очень люблю Достоевского. Заболеваю, когда попадаю в мир его героев, бросаю на время чтение. Но я ощущаю огромное воздействие гения, который не является моим единомышленником. Он не боялся оттолкнуть читателя, он навязывал свои идеи.
— Так что — не обязательно надо ублажать читателя?
— Если у тебя есть силы сопротивляться — иди против течения к заветному маяку. Для этого понадобится опередить свой век и сделать открытия для будущих поколений. Но мы забрались в дебри. Давай снизимся к вашей работе. Это современно, но еще не художественная литература, а скорей журналистский поиск, нащупывание выразительных средств. Если молодежное издательство примет, то пусть печатает. Но вторую книгу писать в такой манере не следует… И парой писать незачем. Зачем тебе Кичудов? Ищи самостоятельно только свою тропку. Да, кстати, принес старую повестушку?
— Приволок. Только она сильно помарана… и не вся чепуха вытравлена.
— Ничего, разберусь. Оставь на недельку. Буду читать не спеша, с карандашом. Люблю пометки делать. Видно, редакторский зуд не прошел. Все же давай чайку сгоношим, — вдруг предложил Георгиевский. — А то что-то в горле запершило.
Они вместе пошли на кухню, разожгли примус и поставили на него чайник.
К чаю, кроме сухариков и клубничного варенья, Мокеич ничего не нашел. Они черпали варенье из банки ложками, пили чай без сахара и говорили обо всем, что приходило на ум. Неожиданно Мокеич, внимательно вглядываясь в Романа, спросил:
— Как ты думаешь, изменяет мне Сусанна или нет?
В ожидании ответа он как-то напрягся, точно ждал удара. А у Романа все внутри сжалось: «Сейчас по лицу и глазам прочитает мои мысли. Надо не дрогнуть, выдержать взгляд. Впрочем, я не обязан отвечать на вопросы, порочащие женщину. К тому же, как можно изменить человеку, которого не любишь? Скорей она изменяет мне, раз живет с ним под одной крышей!»