— А нам не влетит, что церковное вино пьем? На бюро не вызовут?
— Надеюсь, ты не побежишь жаловаться на меня?
— Это будет зависеть от того, как ты поведешь себя.
— Значит, мне надо опасаться жалоб?
— Нет, сегодня тебе все простится. За что пьем?
— За смелость в наших отношениях.
— А ты, храбрец, не боишься ответственности?
— Честно говоря, боюсь… даже очень. Свобода дороже!
— Ну так что! Значит, пьем за отчаянную сдержанность.
Смеясь, они чокнулись и выпили терпкое, но сладкое вино. Закусывая тортом, продолжали болтать все что придется, не придавая особого значения словам.
После трех рюмок Нина разрумянилась и сказала, что в дальнейшем намерена закусывать только поцелуями. Он не возражал. Они выпили еще по рюмке и, обнявшись, застыли в долгом поцелуе.
Несколько секунд Нина стояла с закрытыми глазами, испытывая блаженное облегчение оттого, что исчезла необходимость сопротивляться, которая давно томила ее. Стоит откликнуться на его желание, как наступит состояние, похожее на счастье.
— Решимся на большее? — спросила она почти шепотом.
— Рискнем, — почти задохнувшись, ответил он и тут же подумал: «Что же потом? Как быть с Сусанной?» Но любопытство было сильней осторожности и благоразумия.
И он стал снимать с нее через голову сарафанчик. Она покорно подчинялась ему, а ведь прежде всегда находила помеху: то мать была поблизости, то страх ответственности охватывал ее и Нина становилась какой-то бестрепетной, ни на что не отзывалась и решительно отводила его руки, проявлявшие нетерпение. Почему теперь она изменилась, ничему не противится?
Оставшись в тонком купальнике, обтягивающем крепкое, почти мальчишеское тело с едва приметными грудями, Нина стала распоряжаться:
— Притуши свет… Я только на минуточку исчезну.
Когда она ушла, он погасил общий свет, оставив гореть только ночник — сову с зеленоватыми светящимися глазами, разделся и лег на разобранную постель.
«Не глупим ли мы с ней? — вдруг с тревогой подумалось ему. — Зачем нам это?» Возбуждение проходило, уступая место рассудительности и чувству неясной вины.
Нина вернулась из ванной в халатике. Она перебралась через Романа к стенке и сбросила с себя все. Он провел рукой по ее прохладному телу и вместо шелковистой гладкости ощутил пупырышки гусиной кожи. Чужим был запах волос и холодные коленки, учащенное ее дыхание.
Не дождавшись инициативы с его стороны, Нина шепотом спросила:
— Что же ты? Не опасайся… Я кое-что сделала по совету мамы.
Ему стало стыдно за свою мужскую беспомощность, и он, оправдываясь, сказал:
— Виновато твое прошлое поведение… Мой организм привык не ждать завершения… И вот результат.
— Глупости ты говоришь.
Она попыталась расшевелить его, но, почувствовав, что все напрасно, обиженно возмутилась:
— Я тебе не нужна. Ты не любишь меня. У тебя, наверное, кто-нибудь есть!
— Есть, — после некоторого молчания признался Роман.
Оглушенная правдой, Нина прижалась спиной к стене. Из ее глаз выкатилось несколько слезинок. Они сверкали под светом глаз совы.
Пожалев девушку, Роман прижал ее к себе и забормотал какие-то слова утешения, которые уже не имели значения. Нина высвободилась из его объятий, встала и, накинув халатик, не без обиды сказала:
— А я, дура, берегла себя для тебя.
— Не горюй, ничего ужасного не случилось.
— Случилось! — упрямо настаивала она. — Ты не хочешь меня, уходи!
Ему ничего не оставалось, как встать, в полутьме одеться и уйти.
Она не остановила его и больше не сказала ни слова. А когда он ушел, заперла на засов дверь, вернулась в комнату и, упав на постель, разрыдалась.
Роман же на улице вздохнул с облегчением. «Хорошо, что у нас ничего не получилось! Как я стал бы встречаться с Сусанной?»
И все же после этого вечера, что бы Роман ни делал, с кем бы ни говорил, он прислушивался к едва ощутимой боли в сердце, потому что думал: «Зачем я ее обидел?!»
ГРОССБУХ ГАРДЕРОБЩИКА
Академические успехи Оли Воробьевой показали, на что способна эта тихоня. Если она что-либо постигала, то надолго и так, что могла более ясно и просто, чем преподаватели, объяснять другим. В своей бригаде она стала вожаком, умеющим подтягивать других. Неожиданное прозрение, успех на сдаче зачетов заметно изменили ее характер: она стала смелей, говорливей.
На перевыборах комсомольского комитета Степан Пяткин выдвинул Олю Воробьеву. Рубинская, сидевшая в президиуме, возмутилась поведением балагура-морячка, поднялась и одернула его: