— Но я же вам говорил, что буду отвлекаться на свое главное дело. Зачем вам активист, которого вы заставите работать в порядке дисциплины?
— А ты думаешь, я секретарствую по своей воле? Хе! Уже давно прошел срок кончать аспирантуру, все не могу выбрать время дописать и защитить диссертацию. Тяну лямку и не жалуюсь.
— Зачем же размножать страдальцев?
— Ладно, страдалец, давай не рыпаться. Поработаем до перевыборов, а они не за горами.
Приказом по институту Козл-Вятлин увольнялся с должности помощника коменданта здания и лишался казенного жилья. Оля Воробьева увязалась за Громачевым, когда он после шестого часа занятий направился в столовую Ленкублита. По пути она спросила:
— Громчик, дорогой, что мне делать? В первый год, когда нам с мамой было плохо, Платон Аристархович устроил меня в уборщицы и дал самый удобный, малолюдный этаж. Теперь он в беде, нельзя же мне его бросать. А Рубинская и так грозится вывести меня из состава бюро. Ведь они с Тосиком Худяковым поступили подло: выкрали дневник и теперь на основании записей строят обвинения. Но ведь дневник пишется для себя, его без разрешения хозяина не имеют права читать другие. Почему этого никто не видит?
Лицо у нее было страдальческое, глаза припухшие. Громачев невольно посочувствовал:
— Понимаю тебя, но навряд ли дам толковый совет. Старик зря столь откровенно изливал свою желчь на наши порядки, да еще с высоких позиций. Подвел и себя и тебя. Прощения ему не будет.
— Но он же идеалист, выводит все математически, — возразила Воробьева. — И уверен, что видимый мир нереален.
— Сейчас поймет, что реален, и даже очень. Стоит лишиться крова и зарплаты.
Воробьева не отставала и продолжала просить:
— Вы же из одной литературной группы. Ты бы мог ему что-нибудь посоветовать. Нельзя же всем набрасываться на старика. Я даже думала приютить его у себя, но у нас с мамой небольшая комната. Третьей кровати не поместишь. Да и сумею ли я прокормить двоих? Я уже не говорю о том, что меня могут выгнать из комсомола. Я тебя умоляю, ну хоть чем-нибудь помоги.
— Ты, Олечка, и меня хочешь подвести под монастырь. Рубинская и под меня уже подбирает ключи. Разве только чтоб ей насолить… Ладно, попробую.
Громачев вернулся в институт, поднялся наверх и постучал в дверь Козл-Вятлина.
Старик укладывал в старомодную большую корзину свои вещи.
— Здравствуйте, Платон Аристархович. Куда вы теперь?
— А-а, коллега! — узнал его старик и нахмурился. — Что, пришли поторопить?
— Наоборот, посочувствовать, — ответил Роман.
— А что мне от вашего сочувствия, когда меня обворовали ваши однокашники и считают себя правыми. Изгоняют меня отовсюду. Им, видите ли, не по вкусу мои записи! Не нужно было совать грязные носы в святая святых!
— Куда же вы собираетесь?
— Нашлась добрая душа среди гардеробщиц. Предоставляет мне отгороженный угол, который сдавала студенту. Вещей у меня немного. Люмпен-пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Кажется, так сказал ваш Карл Маркс?
— Он говорил не о люмпенах, а о положительных людях — пролетариях.
— Я не очень вдумывался в это. Люмпен и пролетарии для меня круглоголовые существа, которые ничего не добьются.
— Не будем препираться. Меня к вам прислала Оля Воробьева.
— Она, бедняга, страдает?
— Очень.
— Ее из-за моей неосторожности могут исключить из комсомола… даже из института? Это ужасно несправедливо. Не она проявляла инициативу, а я лишь в мечтах надеялся на ее любовь. Как они смели грязными лапами листать святые страницы? Я пойду в суд, я привлеку их к ответу!
— На вашем месте я бы особо не хорохорился. Вы действительно можете обратиться в суд, но не из-за Олечки, а по поводу кражи. Даю вам совет не потому, что сочувствую, а по профессиональной солидарности. Я знаю, как вы отзываетесь обо мне. Можете объявить вашу работу набросками к роману. Понимаете? Писатель обязан входить в шкуру даже отвратительного героя. Так вот, вы для этого выродка готовили ваши записи. Придумайте какое-нибудь название, вроде «Из крысиной норы», и сообщите, что в записях не хватает ваших собственных комментариев. Они-де запланированы. Наши труды никто не имеет права воровать и без разрешения автора обнародовать. Поняли меня? Вы не желчный хулитель нашего времени, а писатель, ищущий, как лучше показать враждебных крокодилов — монстров прошлого.