— Видите ли, не я один. И другие, прибежавшие на стрельбу, имели глаза… заметили и коньяк и разобранную постель…
— Н-н-да… история, — смутился Чиж. — Придется срочно собирать бюро.
— А вот с этим не следует спешить, — принялся наставлять Ястрин. — Сначала надо во всем разобраться. Этак и меня ошельмуют. Я бы хотел конфиденциального разговора.
Чиж неохотно попросил:
— Громачев, сейчас пойди на лекции, а я вызову, когда понадобишься. Пока никому ничего не рассказывай.
Роман, понимая, что Ястрин надеется замять эту историю, сказал:
— Без меня знают… мгновенно разнеслось по общежитию, а сейчас, конечно, и по всему институту. Да и протокол существует…
— Какой такой протокол? — встревожился москвич.
— Составлен на месте происшествия… подписан всеми свидетелями.
— А ну-ка дайте его сюда, — потребовал Ястрин.
— Мы его пустим в ход только тогда, когда возникнет острая ситуация или… потребует милиция. Сейчас я вам больше не нужен? До свидания.
И Громачев ушел, оставив растерянного москвича и озабоченного секретаря парторганизации.
Полностью замять случившееся не удалось, но полумерами все было спущено на тормозах. Происшествие свели к нелепой ревности вспыльчивого юноши, который ошибочно заподозрил измену. Чтобы не порочить работников наркомата, Ястрина оставили в стороне.
По общежитию был издан строгий приказ: «За недозволенное поведение в общественном месте студента Худякова А. Т. исключить из числа жильцов». Толе пришлось возвращаться к родителям и каяться на бюро комсомола, где ему вкатили выговор с предупреждением.
А Елена Рубинская после нервного потрясения на месяц попала в психиатрическую клинику. Ей не хотелось показываться в институте.
— Придется тебе до перевыборов секретарствовать, — сказал Чиж Громачеву. — Есть такое мнение.
— А как же с выговором за поведение на комиссии?
— Решили повременить. Считай, что тебе повезло.
Роман на этот раз не противился. С повестями все шло нормально, он мог целиком отдаться комсомольской работе, но о заводе в Большой Туре не забывал.
НА СВОЮ ТРОПУ
Став секретарем институтского комитета комсомола, Громачев терял много времени на повседневную суету, на выслушивание жалоб и пустой болтовни хвастунов, на «накачку» лентяев и поощрение активистов, на многое другое, чего он никогда прежде не делал. Его приглашали на все торжественные и неторжественные заседания, начиная с ячеек и кончая горкомом. Роман представительствовал чуть ли не во всех комиссиях.
Ему хронически не хватало времени на кино, на бассейн, на театр. А самое тревожное — Роман лишил себя часов раздумья и творчества. Это удручало.
Неспокойно было на душе и оттого, что он реже встречался с Сусанной. Именно во вторник возникало какое-то заседание, на котором обязательно требовалось его присутствие. Он даже не успевал предупредить Сусанну. И она порой два-три часа ждала его. Хорошо, что от тягостных дум ее отвлекала работа над северными записями. И все равно Сусанна встречала его недоверчивым вопросом:
— Опять заседал?
— Ну?
— Все естественно, — упавшим голосом говорила она и не могла скрыть слез, туманивших глаза. — Теперь на тебя будут вешаться девчонки… станешь забывать о наших встречах.
Подозрение Сусанны имело под собой почву. Почти одновременно вышли обе книги. Это выделяло Громачева из среды студентов, и на него действительно засматривались девчонки. Он даже иногда находил записки в кармане пальто, когда брал его с вешалки. Однажды какая-то неизвестная объяснилась в любви и просила узнать ее по тем взглядам, которые на общих лекциях факультета она будет устремлять на него.
Громачев, недоумевая, вглядывался на лекциях в студенток и ловил сразу несколько обещающих взглядов, но так как он не искал контактов, то тут же забыл о писавшей.
Продолжало вершиться чудо: обе книжки были реальным воплощением его мыслей, страданий и бессонных ночей. Книги можно было держать в руках, дарить, рассылать по редакциям журналов и газет для рецензирования. Они уже существовали отдельно от него и самостоятельно воздействовали на читателей. Что же о них напишут?
Громачев не был восторженным идиотом, он лучше критиков знал свои слабости и помнил, как порой презирал себя за косноязычие, за штампы, рвавшиеся с кончика пера на чистый лист, как, шагая по неизвестному пути, он спотыкался, падал духом и, подчиняясь выдуманным героям, менял замысел. И все же он ждал, что кто-то наподобие Белинского, пришедшего ночью к Достоевскому, ворвется в его комнату и поздравит с победой. Но никто не стучался. И глубоких, проникновенных рецензий не было. Появились в двух газетах поверхностные статейки, в которых отмечалось, что родился новый молодой писатель, подающий надежды, но еще не окрепший. Громились страницы, выстраданные автором, и получали похвалы не очень удачные. Никто признаков гениальности не обнаружил. И это обижало…