В соседней комнате было тихо. Лена, видно, улеглась спать. «Слава богу, угомонилась», — решил Роман. Он устроился на полу и, закрыв глаза, стал обдумывать, как подать в журнале встречу челюскинцев в Ленинграде. Понадобятся фотографии, высказывания участников, а главное — передать дух, объединивший всех…
Он очнулся от шороха и открыл глаза. Перед ним стояла Лена в халате. Она притащила одеяло с раскладушки.
— Ты чего? — спросил Роман.
— Мне скучно одной, — капризно пожаловалась она. — Не беспокойся, я касаться тебя не буду, лягу на одеяло…
Она улеглась за его спиной и притихла, боясь шелохнуться.
Но разве долго улежишь, когда рядом притаилась отчаянная девчонка, от которой исходят ощутимые токи, возбуждающие кровь?
Желание оказалось сильнее осторожности и благоразумия. Взяла свое, конечно, молодость. Роман повернулся к Лене… А она, словно только этого и ждала, мгновенно прильнула к нему и проворными губами стала искать его губы… Трепет ее тела передался ему…
Если от близости со зрелым и упругим телом Сусанны он сгорал как на костре, то с пылкой и неловкой Леной, готовой раствориться в нем, чувствовал лишь ликование и нежность. И запах юного тела не был чужим, вызывал желание сильней прижать его к себе… Они засыпали и просыпались в объятиях друг друга. Лишь когда в окно заглянуло поднявшееся солнце, он опомнился.
— Ну и попались мы с тобой, Лена! — как бы ужасаясь, воскликнул он.
— Не волнуйся, ничего особенного, — спокойно ответила она. — Все было очень мило. Я не имею никаких претензий. Мы же взрослые. То, что произошло, не накладывает на тебя никаких обязательств… Я намерена остаться свободной.
«Вот тебе и инфантильная девчонка! — мысленно одобрил он ее решение. И тут же задал себе вопрос: — А если бы теперь зашла речь о женитьбе на Сусанне, как бы ты повел себя? Возможно, из чувства порядочности согласился бы связать себя, но это вопреки желанию». Он уже опасался жениться, как многие парни его возраста, избегавшие говорить слово «люблю», чтобы не связывать себя, полагая, что есть на свете нечто более высокое, нежели любовь.
Умывшись и позавтракав, Лена еще раз позвонила по телефону родителям и, весело поцеловав его, первой ушла на работу. Почти бессонная ночь никак не отразилась на ее внешности. Разве только больше потемнели глаза.
После случившегося Громачев не звонил на работу к Сусанне. Пусть отойдет от горестных мыслей. Но в день встреч — во вторник — он был уверен, что она позовет его к себе. Как только в редакции раздавался телефонный звонок, Роман хватал трубку, надеясь услышать ее голос. Но Сусанна не позвала, что-то неладное творилось с ней. Неужели узнала, что Ожогина осталась у него на ночь? Но от кого? Лена вела себя в редакции безукоризненно. Ни у кого и мысли не могло возникнуть об их близости. Правда, Лена была восторженней обычного, сочиняла забавные пародии, высмеивая поэтов, вяло пишущих о любви.
Громачев не раз слышал разговоры о женской интуиции, но в телепатию он не верил. Неужели та женщина в белом, стоявшая ночью на другой стороне канала, была Сусанной? Тогда надо ждать, когда гнев у нее пройдет, и придумать что-то в оправдание.
Прошла еще неделя, Сусанна не подавала никаких вестей о себе. Роман позвонил в редакцию «Работницы и крестьянки». Секретарша ответила, что Дремова больше недели у них не работает. Она уволилась по собственному желанию. Бросив все дела, он помчался на Фонтанку. Там у парадной стоял мебельный фургон. Грузчики переносили в квартиру Мокеича диван и два фикуса.
— Кто здесь поселился? — спросил Громачев у дворничихи.
— Профессор какой-то из писателей.
«Значит, квартира перешла Литфонду, — понял Роман. — Сусанне не досталась. Безобразие!»
Громачев поспешил в Чернышев переулок, но и там не застал Дремову. Ее соседка Мария Трифоновна, продолжавшая принимать его за брата Сусанны, укорила:
— Что ж ты не пришел ее проводить, она в женском эшелоне уезжала. Все высматривала, ждала тебя.
Мария Трифоновна принесла желтый редакционный конверт, на котором написано было одно слово: «Роману».
Громачев не стал читать его при пожилой женщине, а вышел на улицу, добрался до парка и там сел на пустующую скамейку под огромным тополем. Здесь было тихо, слышался лишь щебет воробьев и далекий звон трамваев.
Письмо оказалось небольшим, написанным точно от слез расплывшимися чернилами.
«Милый, милый, дорогой мой! Вот и подошел тот окаянный час! Я уезжаю с питерскими девчонками на другой конец земли. Они будут пополнять женское население Дальневосточного края, а я писать о новоселах. Надо бежать не столько от тебя, сколько от себя самой. Оставаться нельзя, все здесь будет попрекать за него и звать к тебе. Поэтому вовремя надо уйти, сменить обстановку и окружение. Самой сильной любви приходит конец. На встрече с челюскинцами я приметила, как смазливая девчонка из вашей редакции прямо висла на тебе и глаза ее сияли от счастья. Дело естественное, но как это взвинтило меня.