Лежа в темноте на холодном полу, мы, чтобы скоротать время, рассказывали по очереди страшные истории про покойников, вурдалаков. Но стоило вспыхнуть в зале свету, умолкали, откатывались к стенке и лежали не шевелясь.
Обычно расфранченная публика не занимала задних рядов. Здесь, в глубокой нише под балконом, куда плохо долетали голоса артистов, устраивались лишь контрамарочники и парни с девушками, которым хотелось побыть в темноте, где за ними никто не наблюдал сзади.
Как только в зале гас свет и поднимался занавес на сцене, мы вылезали из-под скамеек и занимали пустующие места. Лучше всего было на самой задней скамейке, так как можно было усесться на спинку или стоять во весь рост. Тогда не мешали головы и спины взрослых.
Во время перерыва «зайцы» не выходили в фойе, где продавали лимонад и пряники, а сидели по темным углам курилки или вновь залезали под скамейки. Иначе их могли бы схватить за шиворот вездесущие билетерши и вышвырнуть с позором за двери.
Приезжие артисты играли с завываниями и воплями, от которых по телу пробегали мурашки. И это нам нравилось. А если было смешно — гоготали до упаду. Из театра мы выходили с толпой изрядно помятыми и выпачканными в пыли, но возбужденными и довольными, словно сами были участниками героических и душераздирающих драм.
В Ленинграде мое внимание привлекла оригинальная цирковая афиша. На зеленоватом фоне цыганской кибитки были изображены пять бубенчиков ландыша. Внизу крупные буквы кричали: «Четыре — Сохнора — четыре», а мелкие объясняли: «Цыганские игры и пляски, каскады фигур на лошадях. Спешите видеть!»
Бубенчики ландыша на зеленом фоне вызвали в памяти печальные события детства. Какой художник рисовал эту афишу? Где он видел эти белые бубенчики без стебля? Надо разжиться деньгами и обязательно сходить в цирк, решил я. Не школьные ли это друзья? Не могла же фантазия подсказать художнику точно такие же детали цветка.
ХУТОРСКАЯ ШКОЛА
— Ну, мальчуганы, вам пора уже в школу, хватит лоботрясничать, — сказал приехавший из Питера отец. — Вымойтесь как следует и оденьтесь в чистое. Пойдем к учителю.
Анна принарядила мальчишек, и они вместе с отцом пошли в школу, которую все называли хуторской.
Деревянное вытянутое здание школы находилось почти у края леса. Оно желтело среди красноватых стволов высоких сосен.
У крыльца Громачевых встретила толстая сторожиха с подоткнутым подолом. Она мыла коридор.
— Вам к господину директору надо… Они в учительской, — сообщила старуха и, расстелив у порога мокрую тряпку, добавила: — Только ноги вытирайте… у нас строго.
Директором школы оказался небольшой и щуплый очкарик, носивший темный костюм и крахмальную манишку с бабочкой.
Поглядев на замасленную куртку железнодорожника и босоногих мальчишек, директор уверенно сказал:
— Вам наша школа не подойдет. Она предназначена для зажиточных хуторян. У нас платят за обучение и за пансионат. Кроме того, родители завозят дрова и продукты питания.
— Значит, для богачей существуете?.. Кулацких сынков учите? — переспросил старший Громачев. — А где же для нас, пролетариев?
— В городе есть приходская школа, гимназия и реальное училище, — охотно принялся пояснять очкарик.
— Но это же где-то у моста? Мальчишкам придется через железную дорогу бегать. Чего доброго, под поезд попадут.
— Да, конечно. Я вам сочувствую, но ничем помочь не могу.
— Так что же, выходит, мы зря революцию делали? Здесь остаются старые порядки — наши дети опять образования не получат?..
— По этому поводу поговорите с властями, — посоветовал директор. — Я не уполномочен отвечать на подобные вопросы.
— Поговорю, конечно, так не оставлю, — погрозился отец.
Отослав мальчишек домой, Громачев отправился в исполком. И там в отделе народного образования он шумел долго, пока не добился решения открыть в школе за железной дорогой бесплатные классы для местной бедноты.
Директор школы, конечно, был недоволен решением властей. Главными учениками у него по-прежнему оставались хуторяне. Они жили в левом крыле здания и, появляясь в классах за пять минут до звонка, усаживались за первые парты и ждали повышенного внимания к себе. Так оно и повелось: к доске учителя чаще всего вызывали деревенских, а местных лишь изредка.
Закон божий уже был отменен в школах. Вместо молитв поп-расстрига учил ребят пению. Собрав всех в большой класс, он стучал смычком по кафедре, требуя внимания. Затем, как бы для себя, вполголоса напевал: «Дай-нарай, не дай на хлеба-а-а!» И, уловив нужный тон, начинал энергично пиликать на скрипке «Во поле березонька стояла…». Мальчишки подхватывали песню и орали так, что лицо учителя болезненно кривилось, словно в его чуткое ухо влетела жужелица.