— Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».
— Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.
— Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.
У адвоката тоже были вопросы:
— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?
— Нет, я это делала задарма.
— Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?
— Никогда.
— Но разве вы не догадывались, с кем он связан?
— Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.
— Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончили?
— Никакой. Я умею только расписываться.
— Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.
Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она предводительница банды.
Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.
— Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.
Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.
Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.
БУДНИ
Перед занятием литгруппы я как бы невзначай спросил у Двоицкого:
— Слушай, а что за чудила у Гостиного двора побирается? Надпись на груди повесил, будто «бедствующий литератор».
— Ты, наверное, Александра Тинякова видел. Такой с унылым, вытянутым лицом, да?
— Ага, в пальто с бархатным воротником.
— Он! — уже твердо сказал Двоицкий. — Когда-то эстетствующим ходил, выпендривался, выпустил книжку стихов с латинским заголовком. Теперь, думаю, выдохся и прикидывается несправедливо обойденным. Демонстрирует бедственное положение, чтобы вызвать ропот и сочувствие у нэпманов и бывшей петербургской знати.
— А ты случайно с Антасом Нетлеловым не знаком?
— Не с Антасом, а с Анатолием Нетлеловым, — поправил Двоицкий. — Как же, знаю. Эрудированный литературовед и полиглот. По всем вопросам искусства пишет и переводит чуть ли не с десяти языков. При мне для отдела «Смесь» и «Вокруг света» приносил переводы с французского, английского и немецкого. А почему ты о нем спрашиваешь?
— Мы в одной школе учились.
— Сколько же ему лет?
— Не больше двадцати трех.
— Не может быть! А ходит с таким видом, будто ему все тридцать пять, не меньше. Все науки превзошел, теперь других учить намерен. Вот ведь нахал!
— А может, за него другие пишут?
— Все может быть. Уж слишком продуктивен. Загадочность на себя напускает, ни с кем не дружит и на литгруппах не бывает.
Иван Толченов, слышавший конец нашего разговора, сделал свой вывод:
— Не один такой. Наша Сусанна Дремова не лучше. В женки к редактору подалась, беспрепятственно печататься желает.
— Что ты выдумываешь! — не поверил Двоицкий.
— Точно, от верного человека знаю. Ведь недоступную из себя разыгрывала, невинной овцой прикидывалась. А как печататься приспичило — не постеснялась в постель лечь.
— Зря ты плетешь на нее, — остановил его Двоицкий. — Злопыхательство тебя погубит. Мокеич не пойдет на сделку с совестью. За это ручаюсь. И она не из таких. Просто убедилась, что среди нас он самый верный… Не бросит и не продаст.
— А ты знаешь, что из-за этой крали Лешу Чулкова с работы уволили? Спивается парень. Ходит по пивным и за угощение стихи читает.
— А тебе хотелось бы, чтобы Сусанна следом бегала и спасала от пьянства?
— А почему бы и нет? Русские женщины способны и на такое. Помнишь, у Некрасова…
И Толченов принялся вспоминать некрасовские стихи. Огорчившись, я не стал его слушать, а, усевшись на подоконник, начал наблюдать за Дремовой. Я тоже чувствовал себя обойденным и покинутым.
Сусанна сидела в кресле какая-то сникшая, не такая свежая и нарядная, как прежде. И взгляд у нее был рассеянным: она глядела перед собой и никого не видела.
«Хорошо ей или плохо? — не мог понять я. — Видно, не очень радостно, потому что глаза не сияют, в них тлеет грусть. Пусть страдает — не будет искать покровителей!»
Я был строгим судьей.
С испорченным настроением я покинул литгруппу и отправился в цирк. Нужно было поделиться новостями с Гурко.