Стань я кому-нибудь рассказывать про Валю и про Маринку — и что? А то, что любой и каждый мне бы сказал: ну что ты, Валю и любить-то не за что — неинтересная, неживая какая-то, не то что Маринка… Потому что все хорошее, что есть в Маринке, — все как в витрине, на виду. У Вали на виду очень мало, все главное — в глубине…
— Гляди-ка, Витя, медвежья берлога. — Маринка показывала на яму у вывороченной с корнем березы.
— Потише, — сказал я шепотом.
— А что? — тоже шепотом спросила Маринка, и у нее даже глаза загорелись.
Как бы медведь не услышал, он небось где-нибудь поблизости…
Маринка не знала, то ли обидеться, то ли рассмеяться. В конце концов рассмеялась. Завидно легкий характер у человека!
Мы вышли на опушку. Вдали, за речкой, за полями, сверкнул на солнце шпиль сельской колокольни. И когда я увидел эту колокольню, понял, что все утро, весь нынешний день думал о своей медвежьегорской церквушке. Разговариваю с Маринкой, вспоминаю таежную ночь у костра с Владимиром, гляжу, как березы купаются в солнечном свете, а где-то там, на дне памяти, маячит старенькая церковка. И ко мне приходит окончательное решение: ее надо сохранить! Я завтра же позвоню в Медвежьегорск и скажу, что этот памятник истории включаю в свой общий архитектурный замысел. Наверное, это будет не так просто. Так же, как непросто будет добиться и отмены решения о сносе церквушки. Но я буду добиваться.
Я добьюсь!
И как только я себе это сказал — сразу стало легко. Горький осадок после вчерашнего разговора тоже стал вроде бы рассасываться.
Маринка по-прежнему шла впереди и тихонько напевала. Я не заметил, как и сам начал высвистывать что-то веселое.
Хорош майский лес в солнце!
17
Нынче в самом конце рабочего дня Маринка зашла за мной, и мы заявились домой вместе.
Встретила нас Альбина Альбертовна подозрительно ласково. Не иначе, какой-нибудь подвох скрывается за этой медоточивой ласковостью.
Так и есть. Чтобы накормить милых детей чем-то вкусным, затеяла Альбина Альбертовна какой-то необыкновенный салат, а майонеза — ну надо же, как нарочно, — оказывается, нет, весь вышел. А ей так хочется угостить нас чем-нибудь вкусненьким…
Само собой разумеется, не Мариночке же идти в магазин, да еще вечером. Идти надо мне. Ну, а уж пошел — заодно, какая разница! — надо купить сыра и колбасы «салями», да немножко ветчины, а если не очень жирная — можно и побольше. А еще хорошо бы — заодно же, какая разница! — купить…
Я уже открыл дверь, уже шагнул за порог, а Альбина Альбертовна все еще продолжает наращивать перечень продуктов, которые заодно с банкой майонеза мне следует купить.
Потом мы ужинаем. Салат и в самом деле очень вкусный, как впрочем, и все остальное.
Маринка за ужином как-то к слову вспоминает востроглазую проказницу, которая пугала нас крокодилом на Гоголевском бульваре.
— Пожалейте крокодила!.. — с той же просящей интонацией протянула Маринка. — Ах, мама, если бы ты видела, какое чудо эта девчушка!
Почти сразу же после ужина ложимся. Почитать, поговорить…
И когда мы ложимся, я говорю Маринке:
— А почему бы и нам не завести такое чудо?
— Ну зачем ты опять за старое?! Ты же знаешь…
Да, я знаю, потому что спрашиваю об этом уже не первый раз.
Как поженились, детей иметь было нельзя, потому что еще учились. Но и когда институт остался позади, оказалось, что им, то есть нам, опять детей иметь нельзя, работа у них такая, призвание такое, что дети неизбежно будут помехой.
— Мы же с тобой творческие люди, Витя, и зачем же нам свои творческие замыслы приносить в жертву?! Тем более что мы пока еще так мало успели, нам надо сначала что-то сделать.
— Но ведь я скольких редакторов знаю как мужчин, так и женщин, у которых по двое, по трое детей, — и ничего.
— То — редакторы, а у меня еще и творчество. И оно для меня — это прекрасно знаешь — важней всяких там брошюр о кукурузе… Конечно, мне еще мало удалось напечатать, у меня на счету пока только журнал да женский календарь, но тем более, значит, нельзя себя по рукам связывать…