Выбрать главу

— А я никаких гербицидов и не предлагал, — ехидно, как ему казалось, сказал Никифор Никанорович: вот, мол, тебе и фунт!

Однако на Василия Михайловича это не произвело никакого впечатления.

— А разве уж так важно, кто предложил? — сказал он очень просто. — Сочтемся славою. Лишь бы толк был.

Никифор Никанорович понял, что его ехидство было не больше чем глупым мальчишеством.

— А из этого парня, — Василий Михайлович кивнул на дверь, — если умно дело повести, толк будет. Пены еще многовато, как в молодом пиве, но пена сойдет. Только бы не сдуть вместе с ней доброе, настоящее.

Никифору Никаноровичу нечего было возразить бригадиру. Но у него еще не хватало силы открыто признать его правоту.

Вскоре пришли другие бригадиры, заведующие фермами. Почти у всех из карманов торчали газеты.

— Ну, все в сборе, можно начинать, — сказал Василий Михайлович.

— Что начинать? — не понял Никифор Никанорович.

— Как что? Экстренное заседание правленья.

— A-а, да…

Наступило неловкое, тяжелое молчание.

Потирая ноющее нынче весь день сердце, Никифор Никанорович обвел взглядом членов правления и понял по их глазам, что они тоже не то чтобы знали, что за разговор вел он сейчас с агрономом, но о чем-то догадывались, что-то почувствовали. Догадывались и сидели настороженные, обеспокоенные. И может быть, даже не только и не столько за агронома они беспокоились, сколько за самого Никифора Никаноровича. Как там и что ни говори, а со стороны взглянуть — получается некрасиво. Ну хорошо, агроном по молодости лет немножко зарапортовался. А председатель? А у председателя взыграло самолюбие и…

— Так вот что, мужики… Поилок я достал на оба двора. Труб же водяных только-только наберется на один. Давайте думать, как быть. К зиме фермы должны быть с водой…

Все облегченно вздохнули и начали обсуждать, где и как достать трубы.

Домой возвращался Никифор Никанорович уже поздно. Потемневшее небо густо усыпали звезды, по улицам села колобродила с песнями молодежь.

Никифор Никанорович шел медленно. Надо было собраться с мыслями и что-то решить окончательно.

Если бы не Зинка! Если бы она не впуталась во всю эту историю, как было бы просто. Оставил бы парня Никифор Никанорович у себя в колхозе. И не дурак парень, если уж говорить начистоту, да и как теперь видно — с характером. Это хорошо, значит, со временем выйдет из него работник. Но ведь оставь — Зинка же от него не отлепится, вот в чем загвоздка. А парень этот не по ней. Не того поля ягода. И не в том тут дело, что у Зинки девять классов, а у него институт. Наверно, и думает он по-другому, глядит на все не так, и интересует его не то, что ей, деревенской девке, интересно: лишку простовата Зинка, все у нее, как у младенца, наружу, и надоест она ему, скоро надоест. Может, и не бросит, но и жизни не получится. Нет, чует сердце, не получится.

А самым тяжелым и обидным было то, что он ничего этого не мог сказать дочери. Собственно, сказать-то мог, да какой толк, разве Зинка послушает его?

За советом к Никифору Никаноровичу по самым трудным делам, и по семейным, по любовным в том числе, обращаются десятки людей. И, видно, не глупо он советует — потом благодарить приходят. А вот собственной дочери посоветовать ничего не может. Дочь будет уверена, что он ошибается. А ведь если он за все и за всех в ответе — за свою дочь тем более.

А вдруг он и в самом деле ошибается? И дело такое — ошибку не проверишь. Посеял не в тот срок — можно проверить: взял да на другой год по-другому посеял, а потом сравнил. В человеческих делах «пересевать» нельзя. И если им по молодости еще и можно ошибаться, ему ошибаться непростительно. Они, молодые, потом не простят. Так как же, как же тут быть? Сейчас они в правлении сидели и сообща думали, где и как достать трубы для водопровода. И ведь придумали. А попробуй-ка вот тут что-нибудь придумай!

Так ничего и не решив, Никифор Никанорович пришел домой.

Из чуланчика, когда он шагнул в сени, до него донеслись приглушенные всхлипывания.

Никифор Никанорович потоптался у двери в избу, но не стал ее открывать, а подошел к Зине.

— Ты что? — он присел на край кровати, положил жесткую, пахнущую табаком ладонь на мокрое лицо дочери, провел по лбу, по волосам. — Не надо… Не надо.

Зина напрягла все силы, чтобы сдержаться, но заплакала еще сильнее. А он ни о чем не спрашивал, а только гладил корявой ладонью по волосам и тихонько говорил:

— Ну, хватит… Пройдет… Пройдет…

Он утешал ее так же, как и десять лет назад, когда Зина однажды больно расшибла коленку, а в другой раз порезала стеклом руку…