– Сюда нельзя, – сурово остановила тетка, караулившая вход.
– Я в оргкомитет, на конкурс, – объяснил Леня. – Я режиссер.
– Вы? – Тетка с сомнением посмотрела на заляпанные грязью ботинки и куртку от «Красной швеи».
– Я, – подтвердил Шленский.
– Как фамилия?
– Зачем вам фамилия? – с полоборота завелся Шленский.
– А что, я буду пускать кого ни попадя? – не особо стесняясь, объяснила тетка. – Спрашиваю – значит, надо!
– Моя фамилия вам ничего не скажет.
– А все-таки?
– Ну, Таиров, – сказал Шленский.
– В первый раз слышу, – удовлетворенно сказала тетка. – Не пущу!
На звуки перепалки откуда-то вышел молодой человек в строгом костюме:
– Слушаю вас.
– Я на конкурс, – сказал Шленский. – Меня приглашали…
– Фамилия.
– Шленский.
– А говорил другую! – наябедничала тетка.
– Шленский, Шленский… Есть Шленский, – глянув список, сказал молодой человек. – Паспорт?
– С собой нет.
Молодой человек секундным пристальным взглядом оценил его.
– Хорошо. Проходите на второй этаж, в двести пятнадцатую.
Огромные пустые залы были увешаны фотографиями будущих участниц финала. В откровенных платьях, в костюмах a-ля модерн и вообще безо всего, неприступные, кокетливые, задумчивые, строгие и соблазнительные, они со всех сторон глядели на Шленского, и он, оторопелый, глядел на них. Потом, отойдя к колонне, присел у столика, на котором стопками были сложены буклеты и фотоальбомы, и начал неторопливо листать их.
– Что, интересно?
Он задрал голову. Наверху, опершись на перила балюстрады, стоял человек в кожаной куртке.
– Да, очень, – сказал Шленский.
– Немедленно положите все на место! – вдруг заорал человек. – Кто разрешил трогать альбомы? Кто вас сюда пустил? Аслан!
Молодой человек, стоявший на входе, уже был тут.
– Он в списке, Евгений Иваныч.
– Значит, в двести пятнадцатую его, а альбомы – убрать! Устроили проходной двор!
Наоравшись, человек исчез. Аслан внимательно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Шленского:
– Я говорил вам: на второй этаж…
– О господи! – Шленский наконец обрел дар речи. – Здесь у вас что, Байконур?
– Здесь гораздо серьезнее, – усмехнулся Аслан.
В двести пятнадцатой на появление Шленского почти не среагировали. Тут пили кофе, курили, подписывали какие-то бумаги…
– Здравствуйте, – сказал Шленский. – Здесь оргкомитет конкурса?
– Здесь, здесь, – пронося мимо поднос с чашечками, подтвердила какая-то девица.
– А вы, простите… – поинтересовалась расположившаяся в кресле дама с фиолетовыми губами и ногтями.
– Я режиссер, – коротко отрекомендовался Шленский.
– А-а, – радостно пропела фиолетовая, – проходите, проходите, Катя мне говорила… Господа, – обратилась она к присутствующим, – позвольте представить: режиссер нашего конкурса, Леонид… как вас по батюшке?
– Михайлович.
Все на секунду оторвались от кофе и бумаг.
– Леонид Михайлович Томский, – закончила фиолетовая.
– Шленский, – поправил Шленский.
– Да-да, – ничуть не смутившись, согласилась дама. – И скоро эту фамилию узнает весь мир!
Шленского перекосило нервной гримасой, но он промолчал.
– Прошу к нам, – обратился к нему дородный мужчина, сидевший рядом с дамой. И, как на пустое, указал на кресло рядом со своим. Сидевший там молодой человек тут же без звука испарился вместе с чашкой и куском торта.
Шленский сел.
– Роман Юрьевич, – представился дородный. – Председатель оргкомитета. Ева Сергеевна. – Фиолетовая улыбнулась, показав зубы. – Добрая фея наших девочек…
– Вам кофе покрепче? – спросила Ева Сергеевна.
– Да, если можно, – ответил Шленский.
– Для вас… – улыбнулась фиолетовая и исчезла.
– Ну-с, – произнес Роман Юрьевич, – к делу…
Деветьяров бесшумно вошел за кулисы. Шел утренник, по сцене прыгали гномы. Дождавшись, когда они утанцуют со сцены, Деветьяров безошибочно выхватил одного из цепочки и сказал:
– Михалыч! Сыграешь за меня в апреле «Сани»?
Михалыч, с деревянным кайлом, в бороде и с наклеенным носом, сказал:
– Чего?
– Островского! – втолковывал Деветьяров. – В апреле за меня – сыграешь?
– Не знаю, – ответил Михалыч. – Надо репертуарку смотреть. А что?
– Халтура хорошая, – скривил лицо Деветьяров.
– Кино?
– Нет! Я тебе потом расскажу.
– Темнишь, жучила! – засмеялся Михалыч.
– Иди, кайлом маши, – ответил Деветьяров. – Шахтер!
– Ерофеев! – диким шепотом крикнула помреж. – На сцену!
– Спокуха, – ответил Михалыч. – Я в курсе. Дождись антракта, – бросил он Деветьярову и, нечеловеческим голосом завопив: – Белоснеежка-а! Иду-у! – рванул на сцену.
– Андрюшенька, солнышко мое, – попросила помреж, – сгинь из-за кулис к такой-то матери, ты мне спектакль сорвешь!
– Светка! – успокоил Деветьяров. – Дети – наше будущее, но они ни черта не замечают…
– Какие дети? – возмутилась Светка. – Сегодня Истомин смотрит!
– Истомин?
С занавесом лавина детей, сметая все на пути, понеслась в буфет. Главреж Истомин, немолодой усталый человек, остался сидеть в задних рядах, наговаривая замечания на диктофон. Деветьяров осторожно присел рядом.
– Владислав Николаевич!
Истомин ласково посмотрел на Деветьярова:
– Здравствуйте, Андрей.
– Добрый день.
– Пришел отпрашиваться, – констатировал Истомин и поглядел еще ласковей.
– Так точно. – Деветьяров улыбнулся виноватой улыбкой любимчика.
– Не отпущу, – предупредил Истомин и улыбнулся, уже с нескрываемой симпатией…
Поймав жест Шленского, Роман Юрьевич протянул ему пачку «Мальборо».
– У меня свои… – начал было Шленский.
– Леонид, – мягко пошутил Р.Ю., – здесь кондишн очень капризный, кубинские не вытягивает…
Шленский, улыбнувшись, сдался и взял сигарету.
– Берите еще, – предложил Р.Ю.
– Спасибо, – ответил Шленский. – Не надо.
– Так вот, – продолжил Р.Ю., – я и говорю: в жюри – элита, ну и в зале, сами понимаете, не Казанский вокзал… Пресса, телевидение – это само собой.
Ева Сергеевна долила кофе в чашечку, стоявшую перед Шленским.
– Насчет вашей оплаты – вопрос еще согласовывается, но в обиде на нас не останетесь.
– Надеюсь, – улыбнулся Шленский.
Он отглотнул кофе, затянулся и откинулся на мягкую спинку кресла. Он чувствовал себя человеком.
– Да! Мне нужен постановщик пластики и ведущий. У меня есть классный вариант… Это будет хорошо, поверьте.
Р. Ю. щелкнул паркером:
– Кто?
– Его фамилия Деветьяров.
– Какие числа? – спросил Истомин.
Деветьяров озабоченно почесал в затылке.
– Ну, апрель…
– Весь? – холодно осведомился Истомин.
– Что вы! – замахал руками Деветьяров. – Там… ну, где-то две недели… в апреле… а потом еще немного в мае…
– Вы пока работаете в театре, – напомнил Истомин.
– Все гонят, – посетовал Деветьяров, траурно покачав головой.
– Никто вас не гонит, Андрей, – удивился Истомин.
– …Все клянут, – продолжил Деветьяров и возвысил голос: – …мучителей толпа, в любви предателей, в вражде неутомимых, Рассказчиков неукротимых, Нескладных умников, лукавых простаков, Старух зловещих, стариков…
Несколько пионеров, открыв рты, слушали монолог Чацкого.
– Вон из Москвы, – вздохнул Деветьяров и всхлипнул.
Истомин махнул рукой и закрыл лицо, всхрюкивая от смеха.
Из двести пятнадцатой Шленский вышел со сценарием в руках, распираемый самоуважением. Играя на губах что-то классическое, он легко сбежал вниз и пошел к выходу, в одиночку заполняя вакуумное пространство залов.