– Прощай, Федя.
– Прощайте. Да, ведь, завтра же увидимся!
– Вероятно. Только скоро мы собираемся уехать.
– Куда же вы среди учебного года уедете и почему мне ничего не сказали?
– Нам дали отпуск. А тебя не хотели раньше времени огорчать.
– Все равно, пришлось, вот, сказать!
– Пришлось, – отвечают, и всё что-то мнутся. Штоль попенял им еще, что до последней минуты они скрывали от него свои планы, приложился к козырьку и покатил к Дворцовому мосту, а на следующее утро узнал, что оба его приятеля в ту ночь, 7-го ноября, застрелились.
В корпусе был невероятный переполох, и хотя занятия не прекратились, но никто ничего не слушал, а только говорили об этих двух смертях. Никто не мог взять в толк, с чего это они покончили с собой, бывши на таком хорошем счету и такого скромного нрава.
В числе писем, оставленных юными самоубийцами, было одно, адресованное и к Феде Штолю, где они оба вместе писали, что, вот, они ясно видят, как мир зол и грешен, чувствуют себя слабыми как раз на том пороге, где их чистоте и честности предстоят большие испытания; что они знают, какой это большой грех, но что иначе устроиться никак немогут; что они чувствуют, что скоро могут сделаться такими же грязными и презренными людьми, как и все, а перенести этого не в состоянии, – «потому мы и идем, обнявшись, к Всевышнему такими, какими он нас создал, честными и добрыми, а грех наш пусть наказывается; лучше адское мучение, чем здесь, на земле, презрение и отвращение к самому себе».
Конечно, молодые люди рассуждали неправильно и легковесно, придавая мелким вещам слишком большую важность, но все это было очень искренно, трогательно и молодо. Федя над письмом поплакал, в чем были его приятели правы, в чем неправы, не понял, и, конечно, понемногу забыл их. Все на свете забывается, а особенно в такие молодые годы.
Затем все шло приблизительно по-старому, только маленькая пролетка не каждый день отвозила Штоля в корпус, а лишь со субботам приезжала за ним в училище, как вдруг у него умерла мать. Особенно удивительного в этом ничего не было, так как она была почтенного возраста, а удивительное ждало Федю дома. Вернувшись с кладбища, отец пригласил его в кабинет и, замкнув дверь на ключ, сказал:
– Вот, что я должен тебе сказать, Федор, при жизни моей покойной жены я не хотел этого говорить, да и ты был слишком мал, теперь же ты вырос и можешь все понять, может быть, тебе даже легче будет перенести это утрату. Дело в том, что покойная была тебе вовсе не матерью.
– Не матерью! – воскликнул, побледнев, Федор.
– Успокойся, – ты совершенно законное дитя и носишь по праву фамилию Штоль, покойная была тебе бабушкой.
– А вы, папа?
– Я тебе дед, конечно… Отец твоего отца. Как видишь, дело очень мало меняется.
– Но где же мой отец и мать и кто они? – Отец твой умер, когда тебе было только полгода, а мать твоя – Цезарина Альбиновна, – продолжал старик с запинкой.
– Как? Цезарка, – она моя мать? Папа, я не хочу этого! – воскликнул кадет и залился слезами. И как только он вспомнил облик Цезарины Альбиновны, и Цезарки, так слезы с новой силой катились из его глаз.
Цезарина Альбиновна появилась на их горизонте лет пять тому назад, считалась какой-то дальней родственницей, и Федя привык смотреть на нее как на приживалку. Никакого голоса крови в нем не говорило, и он терпеть не мог эту молчаливую, ласковую женщину всегда в черном. «Подлиза», «подхалимка», «полячка», «цезарка» – это всё были прозвища, придуманные им. Когда он был еще мальчиком, не было такой шутки, которую он не готов был бы исполнить по отношению к своей матери. Теперь чувство досады и раскаяния так его расстроили, что он, отерев слезы, сказал отцу, теперь уже деду:
– Но я вас все-таки буду называть папой и останусь жить у вас.
– Это, конечно, дитя. Никто тебя не гонит. А теперь я пойду к себе, усну, я очень устал.
В столовой Цезарина Альбиновна тихо раскладывала ножи перед приборами, когда туда вошел Федор.
– Мама, – сказал он, с трудом выговаривая буквы, – я очень виноват перед вами, но я ничего не знал.