Цезарка опустилась на стул и, перекрестившись польским крестом, воскликнула:
– Боже мой! Боже мой! Если вы, Федор Николаевич, узнаете, как я виновата перед вами, вы, может быть, не захотите сказать мне «мама».
– Но что же вы могли сделать? Изменить моему отцу? Так, ведь, он же умер, когда вам было лет 18.
– Не оправдывай меня, не оправдывай! Я очень гадкая, и твои родные поступали правильно, когда меня гнали и не пускали к себе. Я на коленях вымолила, чтобы мне позволили приходить смотреть на тебя.
– Не вспоминайте! Не растравляйте моего сердца… Вы, бедная мама, приходили смотреть на меня, а я смеялся над вами, грубил, давал разные прозвища. Отчего мне раньше всего не сказали?
– Это так было нужно, дитя! Ты ничего не понял бы, а останься ты со мною, какие примеры ты видел бы? А теперь, по крайней мере, ты вырос в довольстве и холе.
– А вы к тому же и бедствовали?
– Я не бедствовала, – ответила Цезарина смущенно, – но, ведь, это все не мое, а это нехорошо и совсем не легко.
– Теперь, мама, я буду жить с вами.
– Не надо, Федя! От тебя тогда все отступятся.
– А мне на них наплевать. Мне бабушка оставила часть денег, это я знаю, вот мы на них и будем с вами жить. Потом я выйду в офицеры, еще лучше будет.
– Ах, сын мой, сын мой! Хорошо бы это было!
– Да так и будет.
Цазарина ничего не отвечала, а только, подняв узкие, слегка подведенные глаза к потолку, неловко привлекла к себе обретенного сына, и так они просидели молча, пока не настало время обедать.
Действительно, поведение Цезарины Альбиновны могло показаться предосудительным не только фединым родственникам, тем более, что оно началось еще при жизни покойного мужа и едва ли не было причиной его смерти. Это происходило от необычайного легкомыслия молодой польки, какой-то головной распущенности и непоседливости, причем все эти три качества, обыкновенно связанные с веселостью, у Цезарины Альбиновны имели совершенно противоположный характер: она искала в своих переживаниях чаще всего моментов меланхолических, патетических и даже трагических. Как известно, для всякой трагедии нужны, по крайней мере, три лица, и эти персонажи всегда были налицо в историях Цезарины. Тайны, ревность, измены, скрывание, истерические сцены были именно тем, что ей нравилось. Притом она любила все окрашивать в героические цвета и, преувеличивая их оценку, часто оказывалась в смешных и глупых положениях. К ее чести нужно сказать, что она до некоторой степени сознавала, что другим ее поведение и образ жизни могут показаться предосудительными и довольно несносными. Знала, очевидно, она и федину родню, когда говорила, что от него отступятся, раз он поселится с нею. Отступиться не отступились, но на его благородный порыв посмотрели косо, а когда через полгода его дед женился на нестарой еще дальней племяннице, дело пошло еще хуже, так что почти раззнакомились с молодым Штолем и его матерью, которую не переставали называть Цезаркой. Даже Федю стали звать «Цезаркин рыцарь», хотя в поступке молодого человека, как вы сами видите, ничего предосудительного и смешного не было. Цезарина не оставалась в долгу и со своей стороны тоже разводила про родню покойного мужа всякие были и небылицы, так что отношения становились всё хуже и, наконец, не то, что порвались, а просто прекратились естественным манером.
Бабушкины деньги Штоль, действительно, получил, хотя и уверял, что ему чего-то там не додали, и передал их матери. Цезарина нежно поцеловала сына, купила место в Сестрорецке и начала строить дачу, чтобы жить там и зимою, а часть денег пустила на биржу, уверяя, что играет удачно и этим живет. Сын не входил в расследование, правду ли говорит новоявленная мамаша, а жил с нею, ни о чем не рассуждая и особенно ни о чем не заботясь, так как Цезарка давала ему достаточно карманных денег. Конечно, уход был не тот, что у деда, но довольство почти такое же. Федя был не маленький и, конечно, понимал, что бритый господин, дававший матери биржевые советы и ласкавший ее сына всяческими подарками и вниманием, был ее содержателем и любовником, – но ему не совсем ясно представлялось, какую роль играли молодые люди, иногда его сверстники, которые все время толкались у них в квартире и очень часто менялись. Наконец, и это ему стало ясным.
К нему иногда заходил один из его товарищей, с которым он не был особенно дружен, а водился потому, что тот был добрый малый и их близкий сосед по кварталу. Этот юнкер как-то привился у Штолей, случалось, завтракал, обедал, занимал у Феди рублей по пяти, – вот и все.
Однажды, сидя в сумерках у окна, Штоль слышал, как этот его товарищ разговаривал с другим довольно громко. По-видимому, показывал какие-то часы, потому что другой спрашивал: