«Ну, думаю, милый друг, не очень-то ты изменился», и пошел, было, обедать, но Штоль стал меня уговаривать, чтобы я пообедал с ними и подождал Тамару Панкратьевну.
Я согласился, но потом несколько пожалел, потому что, очевидно, между ними были какие-то нелады: дама была нервна и, казалось, не то только что плакала, не то собиралась заплакать, а Федя Штоль грубил, придирался к лакеям и всячески фанфаронил. В конце концов, подписал счет, уверяя, что завтра получит от тамбовского управляюшего деньги. Пропустив вперед Тамару, я взял тихонько Штоля за локоть и спросил:
– У вас вышли все деньги, Федор Николаевич, что вы счета подписываете?
– Да, представьте, какой случай! Но мне завтра непременно пришлют из Тамбова.
– Ну, вот, и прекрасно… А то я хотел вам предложить занять у меня немного.
– Я был бы вам очень признателен.
– Да уже не стоит, раз вам завтра пришлют.
– Это, конечно, но если случится какая-либо задержка… У нас почта, вы сами знаете какая ужасная, то уже позвольте обратиться к вам.
– К вашим услугам, – сказал я и откланялся.
Так как я приехал в Москву по делам и уже, конечно, не для того, чтобы наблюдать за судьбой Штоля, то, разумеется, и распределял свое время как мне было удобнее, и в гостинице бывал очень редко. Впрочем, кажется, и мои петербургские знакомцы не были домоседами, они всегда отсутствовали. Почти каждую ночь я слышал, как по коридору часа в 4, а то и в 5 возвращались Федя и Тамара.
Однажды, когда я спускался с лестницы, мне встретилась Тамара Панкратьевна, которая почему-то шла пешком, не пользуясь лифтом.
– Вот вы как долго загостились в Москве, – говорю я ей.
– Да, – отвечает, – долго.
Госпожа Сырцова за эти несколько дней заметно изменилась: движения ее, всегда бывшие живыми, стали как-то чрезмерно беспокойны. Глаза приобрели пущий блеск и даже маленький носик как бы заострился.
– Что же вы здесь делаете?
– Я? Ничего. Живу, как видите.
Разговор оборвался. Тем не менее, мы продолжали стоять. Наконец, уже просто так, чтобы что-нибудь сказать своей неразговорчивой собеседнице, я спросил:
– Что же, Федор Николаевич получил, очевидно, свои деньги из Тамбова?
Тамара Панкратьевна встрепенулась:
– Какие деньги? Из какого Тамбова?
«Что же это, – думаю, – она ничего не знает. Живет с человеком столько времени почти в одной комнате, а о делах его совершенно неизвестна, – не хватает только, чтобы спросила: какой Федор Николаевич?»
– Да, Федор Николаевич как-то говорил мне, что ожидает денежную посылку из тамбовского имения.
Она, кажется, наконец, взяла в толк мои слова, потому что, улыбнувшись и махнув рукой, ответила:
– Это все пустое. Никаких денег у Феди в Тамбове нет.
– Так как же вы обходитесь?
– А вот, так и обходимся. Еще вы не знаете, на что мы способны.
Она говорила совершенно серьезно, но с какой-то нехорошей серьезностью, так что я, желая обратить ее слова в шутку, сказал:
– Я никогда и не сомневался, Тамара Панкратьевна, что вы способны на всякий смелый, прекрасный, великодушный поступок.
Да, да… На прекрасный и великодушный… И, ах, какой смелой!
И с этими словами стала быстро подыматься в следующий этаж. Эта сцена и краткий диалог произвели на меня тягостное и неприятное впечатление, от которого я не мог избавиться в продолжение всего дня и который так во всей сохранности и принес обратно в гостиницу.
Лег я рано и тотчас же глубоко заснул, как вдруг был разбужен легким стуком в дверь и какою-то беготней по коридору. Меня будил отельный слуга, сообщивший, что в номере, занимаемом Штолями, произошло большое несчастье. Покуда мы проходили несколько сажен, отделявших мою дверь от комнаты, где жил Федор Николаевич, я узнал, что мои знакомые в эту ночь оба пробовали застрелиться: барыня, мол, убилась наповал, а барин жив и невредим.