Я остался совершенно один. Пробродив дня три по улицам, я решил было уже разбить окно в магазине, чтобы тоже попасть на казенную квартиру, а пока пошел в Невскую Лавру. Шла вечерня. Мне почему-то вспомнилось детство и корпусные службы. Господи, что случилось, что я сделал, что так мытарюсь! Чтобы не расплакаться, я стал подпевать, но это еще больше меня расстроило и навело на душеспасительное размышление, так что я дал обещание пойти в монастырь, если Бог меня спасет и на этот раз.
Так как день был будний, то, кроме меня и нищих, никого в церкви не было. Замечаете, какова сила привычки! Я говорю „кроме меня и нищих“, как будто я сам не был и по виду, и по положению самым настоящим нищим да таким притом, у которого в пролежанном тюфяке не зашито никаких ассигнаций, может быть, уже изъятых из обращения. Но, верно, чем-нибудь я отличался от них, потому что обратил на себя внимание братии, и отец эконом велел меня накормить и даже сам пожаловал беседовать со мною.
На следующий день со мною случилось, действительно, нечто удивительное, что я тогда всецело приписал чуду, да и теперь от такого мнения не откажусь. Конечно, я не рассчитывал, что какой-нибудь встречный вдруг раскроет кошелек и даст мне сто тысяч, или за мной пришлют курьера, чтобы везти во дворец, – нет, я просто пошел к одному бывшему товарищу, которого не видел уже года четыре, потому что тот был в отлучке. Собственно говоря, я потому и пошел к нему, что его в это время здесь не было, так что о моем падении и всех моих приключениях он ничего не знал. Если рассуждать обычным манером, то я шел без всякой надежды, потому что товарищ этот уехал давно и далеко, и ничто не указывало не только на скорое, но вообще на его возвращение; а я почему-то был твердо уверен, что его найду. Действительно, он уже месяца два как приехал и притом по очень выгодному для него, хотя и не слишком веселому, делу. Он получал наследство. Я ему все рассказал. Он меня обласкал, как нельзя лучше, и дал пятьдесят рублей.
Выйдя от товарища, я перекрестился и сейчас же полетел на толкучку покупать себе приличное платье. Оделся, пообедал, а в уме все вертится: вот теперь, Федя, тебе Бог помог, и ты должен исполнить свое обещание. Да почему же и не исполнить, ведь, я уже все растерял, что меня привязывало к Петербургу или, вообще, к какому-либо месту. Чтобы не раздумать, я не стал откладывать в долгий ящик, а сейчас же отправился на Калашниковскую узнавать, какой мне держать маршрут. В сущности, я и без справок мог это сообразить: доехать по железной дороге до Сердоболя, а там через озеро на лошадях, но тут случилось маленькое затруднение. Хотя была только третья неделя поста, но Пасха была поздняя, и погода, как на грех, стояла преотличная. Каждое утро солнце, небо ясное, отовсюду бойко течет и каплет, так что самому хочется, как воробью, целый день скакать да пикать. Весело-то это весело, но везти меня через озеро отказались, а предложили, если уже мне так не терпится, идти через лед пешком. Мне как-то не приходило в голову, что можно просто вернуться обратно. Из двух возможностей, а именно, идти пешком, или ждать, когда озеро вскроется, конечно, я выбрал первую. Нужно заметить, что оделся я на толкучке, конечно, по-городскому, и, вот, в легоньком пальтеце, мягкой шляпе и низких ботинках и отправился я в трудный путь.
Путь был, действительно, трудный. Сколько раз я и падал, и проваливался, минутами думал, что совсем утону. Сначала бодрил себя и все пел „Помощник и покровитель“, которого с корпусных всенощных еще не позабыл, а потом уже и петь не хотелось, только пыхтел да думал, как бы ноги донести; зато как я обрадовался, когда до берега добрался, сказать Вам не могу! Вымок, измазался, истрепался, будто я свою толкучую пару целый год таскал, но от радости даже про это обстоятельство забыл; да и до того ли было, особенно в монастыре-то?