Илья Васильевич скорее всего был поэт без возможности применить иным способом свои поэтические способности: в своем роде министр без портфеля, он очень конкретно увлекался своей теорией, вкладывая в своё увлечение такую наивную жажду точности, что его искренно огорчало отсутствие в Петрограде некоторых морей и решительно уже всех горных цепей. Зато, в соответствии нравов и обычаев разных кварталов города с этнографическими особенностями Абиссинии или Ирландии, фантазия г-на Шубкина не знала удержа и предела. Это было тем более удивительно, что Илья Васильевич был изрядный знаток фольклора, но часто случается, что слишком близкое изучение предмета заставляет находить сходство в вещах, совершенно не имеющих ничего общего между собою.
Может, кто-нибудь представит себе моего героя в виде чудака, оборванного старого холостяка, живущего в мансарде среди фолиантов и крыс, с которым грубо обращается усатая и «честнейшая» кухарка. К сожалению, г. Шубкин был одет опрятно, жил в двух уютных, чистых комнатах у тихой и болезненной дамы, где за ним ходила ловкая и тоже очень тихая и приветливая горничная Поля, был аккуратен, косил на левый глаз и имел только тридцать лет от роду и маленькое, востроносое, несколько птичье лицо, украшенное поминутно сваливающимся пенснэ. Правда, он был холост, но еще не приобрел привычек закоренелого холостяка. Даже свои путешествия по разным странам он совершил размеренно и по какому-то, ему одному известному, плану, лишь в крайних случаях позволяя себе отклониться от принятой линии и отправиться, скажем, в Сибирь за булками, когда ему следовало бы исследовать Испанию. Илья Васильевич был мало сообщителен, но он был человек, и ему было бы невозможно жить, не делясь ни с одной душой своими заветнейшими мыслями. Для этой надобности у него был друг Вася Петрученко – неразговорчивый хохол, ничему не удивлявшийся и хранящий всегда такой вид, словно все, что вы говорите или собираетесь сказать, ему давно уже известно.
Обыкновенно эта неспособность удивляться не сердила Ильи Васильевича и даже казалась довольно удобным достоинством, позволяя ему делиться со своим другом самыми сумасбродными планами и развивать невероятные аналогии, но на этот раз, в этот день, с которого начинается мой рассказ, Шубкин даже покраснел от неудовольствия, когда на показанное ему письмо Петрученко даже не промычал, а лицо его сохраняло безмятежное и оскорбительное равнодушие. Между тем, письмо было таково, что должно было бы взволновать самого закоренелого стоика и заставить радоваться всякого, кто хотя бы шапочно был знаком с Ильей Васильевичем. Письмо было необыкновенно и ясно доказывало, что идеи Шубкина – не метания, не иллюзии, не одиночные выдумки, а возникают уже в других умах, имеют заразительность и, что называется, носятся в воздухе. Да, вот, посудите, сами. На большом листе бумаги, ненадушенном, приличным женским почерком было изображено следующее: