– Вы одни? – спросил гость.
– Одна, – несколько удивленно ответила Елизавета Васильевна, но ничего не добавила, а провела Илью в небольшую гостиную, смежную с ее спальней. Было темно и тоскливо, капли монотонно стучали по подоконнику, словно собирались капать так года три. Но оба собеседника не обращали на это, казалось, внимания. Гость был так поглощен предстоящим объяснением, что едва различал даже фигуру девушки; хозяйка же была, по-видимому, в таком бодром и жизнерадостном настроении, что не замечала ни теплой непогоды, ни волнения господина Шубкина. Видя, что тот молчит, она начала обычно и ласково:
– Как же ваши исследования, мой друг? Я всё не могла придумать, отчего вы нас забросили. Независимо от того, что вы мне причинили огорчение и беспокойстве, вам самим, по-моему, должно было недоставать моего общества. Все-таки трудно найти в другом месте, кроме Норвегии (она улыбнулась, но Илья Васильевич сидел молча, будто ничего не слышал)… кроме Норвегии, такое сочувствие к вашим взглядам, вашим планам и занятиями. Право, вы – неблагодарный человек… Забываете и игнорируете людьми, которые искренно вас уважают и любят.
– Я вас люблю, Елизавета Васильевна! – вдруг сказал Шубкин, не двигаясь с места.
Хозяйка, очевидно, его не поняла, потому что спокойно ответила:
– Мы вас тоже очень любим, тем более я удивлялась, что вы нас так забросили.
– Я люблю вас, Елизавета Васильевна, – повторил гость с упрямством.
Монт прислушалась к его интонации, тревожно замолчала и, только спустя несколько секунд, спросила тихо:
– Это происходит в Норвегии?
– Я не знаю. Там, где вы, там и происходит.
– Вы мне объясняетесь в любви?
– Я просто вас люблю и не могу без вас существовать. Если бы вы были свободны, если бы у вас не было жениха…
– Какого жениха?
– Вашего жениха Курта.
– Да, да. Так что бы тогда было?
– Было бы гораздо проще и радостнее.
Елизавета Васильевна встала и, пройдясь немного по комнате, снова спросила:
– Где всё это происходит?
– У вас в доме.
– Нет, я хотела спросить вас, к кому относится ваше признание: к Лизе Монт, норвежской девушке, или к Елизавете Васильевне, васильеостровской жительнице.
– Я не знаю.
– Лиза Монт живет в северной стране, у нее светлый, просторный дом, она бегает на лыжах…
– И у нее есть жених Курт.
Илья Васильевич умолк печально. Молчала и Лиза, ходя по комнате, заложив за спину руки. Наконец, Шубкин робко сказал:
– Только, дорогая Елизавета Васильевна, не играйте сейчас на скрипке!
Та посмотрела на него с удивлением, словно подумала, не сошел ли он с ума, и несколько сердито сказала:
– Зачем же я буду сейчас играть на скрипке?
Походя еще несколько по комнате, хозяйка начала ласково:
– Послушайте, дорогой Илья Васильевич, лучше не переезжайте на Васильевский остров. Я вас люблю. И вы меня, но между нами стоит Курт. Это происходит в Норвегии, хорошо?
– Я везде люблю вас…
– Но между нами стоит Курт.
– Но вы меня любите?
– Люблю. Или хотите так: никакого Курта нет. Это просто мой добрый родственник. Но тогда никакой Норвегии нет и ваших планов – ничего нет.
– А вы меня любите?
– Не знаю. Мы с вами даже незнакомы. Мы познакомились лишь в Норвегии, на Васильевском Острове не встречались.
Илья Васильевич, подумав, нежно взял руку Лизы и произнес робко:
– Да, вы – Лиза Монт, пускай существует Курт, но мы – в Норвегии, и вы меня любите.
Шубкин тихонько гладил руку девушки, потом нежно поцеловал ее и спросил:
– А все-таки кто этот Курт?
– Мой жених, – отвечала Лиза и рассмеялась.
Когда Илья Васильевич ушел, Монт долго стояла у окна, наконец, произнесла:
– Конечно, так и нужно, но все-таки какое присутствие духа!
Потом вздохнула и взялась за скрипку.
Федя-фанфарон
Протекло уже пять лет с того времени, как происходила предлагаемая вниманию читателя повесть. При теперешнем темпе жизни пять лет равняется почти пятидесяти годам, а возвращаться к событиям, скажем, 1912–1913 годов требует некоторого усилия памяти. Тем не менее, мне казалось уместным запечатлеть некоторые «воспоминания», тем более, что, по-моему, в герое моем отразились не столько влияния его происхождения и воспитания, сколько личный характер и общая атмосфера успокоенного застоя, где уже чувствовались посевы будущих распадов и возрождений.
С тех пор мы не выходим из исторических событий: тяжести и горести войны, радость освобождения, конечно, отодвинули очень далеко от наблюдателя «фанфаронствующий» аспект наших Федей, но когда события сменятся состоянием и существованием, вероятно, Феди снова найдут применение своему бестолковому характеру, или, вернее, снова не найдут применения.