Струков вдруг вспомнил.
– Мария Родионовна, можно вам задать один вопрос?
– Пожалуйста. Все равно, ведь мы, вероятно, больше не встретимся с вами.
– Почему ваши записки носят характер предсмертных? Да там и надпись даже есть соответствующая.
– Они и предполагались мною такими, а вышли «записками перед жизнью». Я собираюсь жить, и даже очень.
Помолчав, она начала:
– На прощание и я вам задам один вопрос, более простой: вы бывали в Олонецкой губернии?
– Нет, не случалось.
– Это – страна диковин и колдунов. Там есть реки, ручьи, исчезающие на время под почвой, потом за много верст снова выбивающиеся на незнакомом свежем лугу. Так и я. Теперь я подземно, слепо, может быть, прорываю свой путь и верю, эта долина будет прохладна и душиста, куда пробьются верные мои волны.
Талый след
Дождь янтарной и прозрачной сеткой полился совершенно неожиданно из почти безоблачного неба. Казалось, что на Васильевском Острове должно быть еще солнце и даже пыль. Морская до смешного быстро опустела, только ресторанный мальчишка, остановившись среди торцов, смотрел вверх, удивляясь, откуда идет дождь. В подъездах и под воротами весело скучилась спасшаяся публика. Такой ливень располагал к разговорчивости и не предполагался продолжительным. Было странно, что даже извозчики вдруг исчезли, только маленькая черная карета, блестящая от мокроты, с желтыми веселыми колесами, мчалась от Невского. Вдруг, не доезжая площади, соловая лошадка с шоколадными пятнами поскользнулась и упала. С козел сошли кучер и старик в ливрее, из подъезда выбежали любопытные. Пробовали поднять лошадь, выпрягли, лакей даже снял ливрею, оставшись в сером кургузом пиджаке и цилиндре с кокардой. Хлопотали неторопливо и опять как-то весело. Дождь переставал, солнце с Васильевского Острова вернулось, движение возобновилось так же быстро, как прервалось, торцы дымились по-весеннему тепло. Лошадь все лежала, тоже дымясь впалым, розовым боком. Толпа все прибывала, Дворник в овчинной шубе, несмотря на май, сонно толковал с городовым, записывавшим адрес дамы, которая терпеливо сидела в карете. Лошадь не вставала, ее прикрыли рогожей. Экипаж смешно стоял, как ненужная игрушка.
– Г-жа Камышлова?
– Да, да… Кажется, лошадь совсем пала?
– Так точно.
– Я не понимаю, зачем вам сведения… Мой адрес: Мойка… Я не знаю…
Вышла высокая дама лет пятидесяти с маленьким круглым лицом, плотно наполовину затянутым ярко-лиловой вуалеткой. Старик ехал уже на извозчике, сняв цилиндр и отирая пот скомканным платочком.
– Не стоило хлопотать, Назар. Я дойду пешком. Отпустите извозчика. Барин будет очень жалеть о Розане: это была его любимая лошадь…
Дама вдруг остановилась и опустила низ вуалетки на подкрашенные губы и подбородок. Она растерянно обвела глазами толпу любопытных, короче всего задержавшись на лице, которое ее смутило. Камышлова машинально снова подняла вуаль, пошла-было, но потом, словно овладев волнением, вернулась и прямо подошла к молодому еще человеку в солдатской шинели.
– Вы – Викентий Дмитриевич Дерюгин?
– Да, это я! – отвечал тот, не особенно смущаясь и смотря прямо в маленькое лицо дамы. Постояв в нерешительности, она тихо молвила:
– Пройдемте несколько шагов вместе! Молодому человеку было лет под тридцать. Довольно правильное лицо его было не совсем приятно какою-то нервною кривизною и нездоровым, неровным цветом лица.
Дойдя до Исаакиевского сквера, дама остановилась и опять тихо сказала:
– Я ваша мать, Викентий Дмитриевич.
– Я знаю.
Опять пристальный взгляд и никакого смущения. Камышлова неприятно растерялась.
– Что ж это, какой вздор!
Потом перебила самое себя, ласково беря Викентия за рукав:
– Отчего вы не придете?
– Я охотно приду, мама, если можно, и если вы этого хотите.
– Ну, конечно. Какой чудак!
Помолчав, она спросила нежно, но несколько официально:
– Как вы живете? Смешно: вы почти уже не молодой человек.
– Мне двадцать девять лет.
– Я помню, т.-е. знаю, – ответила Камышлова и нахмурилась.
– Вы адрес-то мой знаете?
– Знаю.
– Приходите завтра к обеду, и Анатолий будет дома. Ведь мы так давно не видались.
– Я ведь никогда не знал и до сих пор не знаю, почему вы, мама, меня так удалили, так выбросили тогда, двадцать лет тому назад.
Камышлова хмурилась все сильнее и вдруг спросила очень прямо, даже на «ты»: