«Вот, – думаю, – какой строгий критик, никто не него не угодит!»
Наконец, добрался до какого-то французского тома исторического исследования и успокоился. Так прошло еще часа два. Пора было думать и об обеде.
– Вы не откажетесь со мной отобедать? – спросил.
Никакого ответа.
Я повторил еще раз свое предложение с тем же результатом. Наконец, встав и подойдя к креслу, где сидел Федор Николаевич, я увидел, что последний крепко спал, а книжка развернута на пятой странице. Кое-как его разбудил. Он очень извинялся, что так долго засиделся, но обедать остался и даже просидел весь вечер.
Одно мне показалось странным, что когда мне позвонили по телефону, чтобы справиться, не у меня ли находится прикомандированный к такому-то полку подпоручик Федор Николаевич Штоль, то этот самый господин Штоль очень перепугался и просил меня ответить, что не только никакого Штоля здесь нет, но что такового я даже не знаю. Я охотно исполнил его просьбу, тем более, что в таком ответе почти не было лжи. Мой гость, между тем, становился все грустнее и грустнее, а когда пробила полночь, то проговорил совсем робко:
– Я, конечно, могу показаться вам назойливым, но видите ли, в чем дело: мне не совсем здоровится, а ехать домой далеко; вы меня вчера все равно приглашали ночевать, так не могу ли я вашим приглашением воспользоваться сегодня? Вы меня этим очень обяжете.
– Охотно, охотно, Федор Николаевич, вот на этой кушетке и расположитесь. Только, если вы ляжете рано, позвольте мне часов до двух заниматься в той же комнате. Вам свет не будет мешать?
– Ах, пожалуйста. Я даже вас попрошу совсем не тушить огня, потому что, – добавил он, как бы стесняясь, – я в темноте боюсь спать.
«Что, – думаю, – за оказия? Военный человек, а в темноте спать боится».
Устроил гостя на покой и снова взялся за перо, только вдруг слышу тихие всхлипывания, которые становились все громче и громче, и, наконец, совсем расплакался мой подпоручик.
– Что с вами, Федор Николаевич? Вам нездоровится? Полноте, нельзя же так огорчаться взрослому мужчине! Не несчастье же какое-нибудь у вас в самом деле.
Гость мой выпил воды, немного пришел в себя и, по-видимому, успокоился. Но все-таки видно было, что ни о работе, ни о сне часа на два мне нечего было и думать. Отчасти чтобы скоротать время, отчасти чтобы лучше узнать этот заинтересовавший меня продукт нашего века, я попросил Штоля рассказать, если не всю свою жизнь, то, по крайней мере, кто он, откуда родом. Просьбу мою он охотно исполнил. Еще более удивительно было, что повесть его жизни была передана достаточно связно и толково, так что в ее транскрипции я упраздняю только мои вставки и реплики, которые к делу особенного касательства не имели.
Федор Николаевич происходил из богатой, но обедневшей немецкой семьи. Родители уже очень преклонных лет всячески баловали Федю и парили в рукаве до того, что, не говоря уже о том, что о каком-либо пансионерстве не могло быть и речи, но и в корпус его посылали до пятнадцати лет с нянькой. Полное довольство дома, свои лошади, большой штат прислуги, никаких отказов, – казались теперь Штолю каким-то потерянным раем. Мальчиком он был скромным, благовоспитанным, ласковым и крайне миловидным. Любимыми его занятиями было участие в любительских спектаклях, игра на разных кустарных инструментах, вроде балалайки, и пение на клиросе. Товарищи и начальство очень любили Федю Штоля за тихий нрав и привлекательную, несколько по-немецки, внешность. Особенною же привязанностью к нему отличались два кадета, связанные между собою самою тесною дружбою. Кроме того, они были религиозны тою религиозностью, при которой точно зачитываешься Достоевским. Такие мальчики были тогда не редкость и почему-то особенно среди воспитанников военно-учебных заведений. Хотя Штоль был тоже юношей благочестивым и даже пел на клиросе, но он был совершенно лишен болезненной религиозности своих друзей, которые нашли, что мир во зле лежит и что они очень грешные и недостойные люди. Все это было вполне понятно у совестливых юношей на переломе к зрелости, немного по-детски и недостаточно продуманно, но очень искренно и подлинно.
У Феди это не входило не только в глубь мысли, но и в сердце: находилось лишь на поверхности, а соответствие с друзьями выражалось лишь тем, что он усерднее молился за всенощными, которых не пропускал в качестве певчего, да задумчиво слушал, как те двое страстно, горько и туманно говорили о «зле мира». Все три мальчика были очень воздержанны, и ни о каких флиртах, не говоря уже о чем-нибудь другом, не было и помина. Но как ни дружил Штоль со «святошами», как прозвали в корпусе благочестивых молодых людей, в душу себе он их не взял, как и они его, что обнаружилось самым печальным и непоправимым образом. Случилось это как раз накануне Михайлова дня, именин одного из приятелей. Вернувшись с занятий и прощаясь со Штолем, которого, как и всегда, ждала маленькая пролетка, чтобы отвезти домой, они особенно нежно поцеловались.