Сухой мороз расчистил небо. На спусках между холмами синел туман, и ярко-белые облака неслись величественно, словно победоносным летом. Золотисто-розовая поверхность озера, круто загибая в залив, делалась сразу фиалковой под тенью синего горного бора. Почти незаметны были разъезженная деревенская дорога по льду и жалкий обоз в общем сияньи, неустойчивом, переменном, но от этого еще более напряженном и буйном. Пестрые сани, длинные лыжи и рыжая доха Жарницына напоминала свадебный поезд из северных сказок. Лошади в двух упряжках мотали заиндевевшими головами, невраз брянча бубенчиками. При каждом слове изо ртов вылетал розовый пар облачком, будто место для реплик действующих лиц на старинных аллегорических картинах.
Пимена удивили эти сборы. Куда же уезжает хозяин, завезя его в гости к бывшей его невесте?
Встал он рано: во-первых, не спалось, потом он полагал, что это входит в деревенский этикет. К тому же его разбудили, принеся дрова для печи. Кора зашипела, сухие поленья давали веселые залпы, и алый трепет пробегал по медному листу на полу.
Из окна виднелось озеро, такое ему известное и совершенно неузнаваемое. На дворе стояли лошади, и все было готово к отъезду. Андрей Васильевич поднял голову и, кажется, заметил сквозь стекло Катаева, потому что через несколько минут вошел в комнату, весело говоря:
– Как ты рано встал! Или неудобно спать было? я думал, по правде сказать, что ты, по Петербургским привычкам, будешь до полдня валяться, и я поспею съездить по делу. К обеду я вернусь обязательно. Придется утро тебе уж проскучать с Лизой. Да что же никто не сказал, что ты оделся, выпил бы с нами кофею! Иди, иди скорее, Лизавета Павловна еще за столом.
В комнату вдвинулась Федосьюшка и зашептала:
– Не забудьте, барин, розового коленкору-то взять в лавке. У барыни уже все вышло.
– Хорошо, хорошо, не забуду! Ступай! – нахмурившись пробормотал Жарницын.
– Значит, я скоро вернусь: часов через пять. До свидания. Погуляйте с Лизой, погода чудесная! – сказал Андрей Васильевич и вышел. В короткой дохе, валенках и треухе он не показался Катаеву таким увальнем, каким он начал уже определенно считать его.
Лиза была не за столом, а сидела у окна и работала.
Маленькие ножницы блестели в ее пальцах. На столике и подоконнике лежал ворох мелко нарезанных розовых всякого оттенка лоскуточков и ленточек.
При входе Катаева она вскочила, но не выбежала из комнаты, а, наоборот, улыбаясь, ступила шага два по направлению к гостю. Конечно, она изменилась, но не подурнела, насколько помнил Пимен Петрович. Те же серые, посиневшие от волнения, близорукие глаза, небольшое, несколько угловатое личико, прежде такое розовое, да и теперь не очень бледное на зимнем солнце, хорошая фигура и тонкие русые волосы. Прическа как-то изменилась: у левого уха торчал словно только что остриженный завиток. По-видимому, он мешал самой Лизавете Павловне, потому что она поминутно поправляла его и закручивала на палец. Это беспокойство молодой женщины больше привлекло внимание Катаева, чем сравнение и сопоставление, которое могло бы возникнуть у него в памяти. И голос тот же; улыбка стала жалостливой.
Она заговорила быстро:
– С добрым утром, Пимен Петрович, вы рано встаете. Может быть, вам было неудобно спать? Андрюша уехал. Он очень жалел, но, знаете, в деревне дел больше, пожалуй, чем в городе. Они отнимают много времени. Но он скоро приедет. К обеду непременно будет. Мы погуляем с вами, если вы не боитесь зимы. Я ничем не занята, не хозяйка, страшная бездельница; если бы не книги, не музыка, пожалуй, я скучала бы.
Она говорила быстро, словно боялась услышать его голос. Наконец умолкла, озираясь и теребя свой вихрастый завиточек.
– Я и не знал, что Андрей Васильевич женат именно на вас.
– Да, да. На мне. Не правда ли, забавно? А если бы вы знали, тогда что?
– Ничего. Просто я не был бы так удивлен.
– Может быть, не приехали бы к нам?
– Не знаю…
Лизавета Павловна смутилась, и чашка тонко задребезжала в ее руке.
– Изменилось все, я думаю, за эти восемь лет?
– Конечно. Я почти ничего не узнаю. Положим, я никогда не бывал здесь зимою. Особенно озеро.
– Особенно озеро? Да, оно все занесено снегом. Это очень красиво, по-моему. Это так успокаивает.
– А вам нужно успокоение?
– Как и всем. Это приятно, будто засыпаешь в детстве.
Катаев подошел близко к Жарницыной и тихо сказал, сам себе не отдавая точного отчета:
– Лиза!..
Та не отвечала, только съежилась и прищурила глаза, будто готовясь к удару.
– Лиза! – повторил Катаев.
– Что?
– Вы меня совсем забыли?
– Забыла.
– Ведь это неправда!
– Неправда.
– Зачем же вы так говорите?
– Что же мне говорить вам?
– Конечно. Я страшно глуп. Простите меня.
– Ничего, пожалуйста. Я сама глупая!
Федосьюшка вдвинула в комнату две тумбочки, почти одинаковые, в свежих оранжевых полушубках и розовых платках. Увидев гостя, вся компания остановилась у порога. Лизавета Павловна, не отходя от Катаева и не меняя голоса, проговорила:
– Даша и Гаша, мои девочки. Ведь у меня дети.
– Знаю.
Барышни, не смущаясь, смотрели по-деревенски серыми глазами, но не двигались.
– Поздоровайтесь.
Оба кулечка сунули ладони в руку Пимена Петровича и, вежливо краснея, опять остановились в ожидании.
– Ах да, ждете, чтобы я поехала с вами? Пимен Петрович, поедемте прокатиться! всего (подбежала к замерзшему блистательному окну) двенадцать градусов, не озябнете! и тихо, кажется. Федосьюшка, сегодня тихо, ветру нет?
– А ни к чему мне, барыня. Должно быть, что нет.
Катаева не было нужды так уговаривать, он молчал только потому, что ему удивительной казалась эта ажитация и беспорядочный лепет хозяйки. А та продолжала, будто гонимая ветром, ни к кому в частности не обращаясь:
– Тогда позвольте мне одеться. Ведь вам и самим нужно надеть шубу. Не правда ли? Ничего, что здесь неубрано. Я запоздала немного с проводами мужа. Я сейчас. Даша, Гаша, поговорите с дядей, не бойтесь. Я сейчас.
И выскочила за дверь, как балерина.
У девочек были неровно подстриженные челки, похожие больше на вихры. Они смешно торчали из-под плотно обтягивающих их круглые головы платков. Закутанная Федосьюшка осталась стоять, вздыхая. Взглянув на розовые лоскутки, Катаев спросил:
– Это мама шьет?
– Мама, – пропищали обе девочки враз.
– Она, наверное, шьет вашим куклам платья?
– Мама не шьет, она стрижет… – ответила уже одна из них, Даша или Гаша.
Федосьюшка пододвинулась, страшно и неумело ворочая глазами для таинственности, и зашептала на всю комнату:
– Барыня все режет, все режет, один кусок кончит, за другой примутся. Тронувшись они у нас. Им все равно: шелк ли, ситец ли, просто ли бумага, только бы розового цвета.
Катаев со страхом посмотрел на легкие, неровные ленточки, но ничего не спросил, потому что в комнату входила уже опять Лизавета Павловна.
– Вот я готова. А где же ваша шуба? Федосьюшка, торопитесь, а то смеркаться начнет.
Действительно солнце на глазах уже перебралось с буфета на печку и быстро, по-зимнему катилось под гору.